расположенного к северу от Брива, был поражен. Дикий характер региона и "хижины совагов", в которых жили люди. Какое облегчение после дикости бескрайних каштановых рощ - попасть в поселок, пусть даже небольшой. Цивилизация - это город (гражданский, гражданский, гражданский, цивилизованный), и, конечно же, это город; так же как полис, вежливость, политика и полиция происходят из полиса - города.

Цивилизация - вот чего не хватало крестьянам. В 1850 г. закон Грамона, предусматривающий наказание за жестокое обращение с домашними животными, был продиктован желанием "цивилизовать людей" и детей. В Верхней Луаре лодочники реки Алье демонстрировали поразительно высокую "степень цивилизованности" благодаря "более цивилизованным народам", которые встречались им на пути в Париж. В Морване, напротив, в путеводителе 1857 г. отмечалось, что деревни "почти не тронуты цивилизацией"; военные обследования выявили такое же положение дел в Лоте и Авейроне'.

В 1860-1880-х гг. в отчетах инспекторов начальных школ мы неоднократно встречаем упоминания о прогрессе цивилизации и роли школ в цивилизации населения, среди которого они функционировали. Что означали такие отчеты для современников? В дальнейшем мы рассмотрим этот вопрос более подробно. Сейчас же предположим, что они отражали господствующее мнение о том, что те или иные значимые области и группы населения были нецивилизованными, т.е. не интегрированными во французскую цивилизацию, не ассимилированными с ней: бедными, отсталыми, невежественными, дикими, варварскими, дикими, живущими как звери со своими зверями. Их нужно было научить манерам, морали, грамотности, знанию французского языка и Франции, пониманию правовой и институциональной структуры за пределами их непосредственной общины. В 1871 году Леон Гамбетта в двух словах сформулировал эту задачу: крестьяне "интеллектуально отстают от просвещенной части страны на несколько столетий", между ними и нами "огромная дистанция... между теми, кто говорит на нашем языке, и многими нашими соотечественниками, [которые], как ни жестоко это говорить, могут не более чем заикаться на нем"; материальная собственность должна была "стать средством их морального прогресса", то есть их цивилизации. Крестьянин должен был быть интегрирован в национальное общество, экономику и культуру: культуру города и города par excellence, Парижа.

Отчеты о ходе кампании свидетельствуют о том, что в 1880 г. в Морбиане цивилизация еще не проникла в дикие внутренние районы и не сделала их похожими на остальную Францию; но в Ардеше "более мягкие и вежливые привычки сменяются грубыми, грубыми и дикими", а на атлантическом западе старые обычаи "вытесняются цивилизацией". "До окончательного успеха кампании соотечественник будет оставаться, по словам двух юго-западных наблюдателей, грубым и неполным наброском истинно цивилизованного человека".

Неполная, конечно, в смысле модели, которой он не соответствовал, и не зря: он ничего о ней не знал. Культурный и политический абориген, как звери и дети, и которого даже сочувствующие наблюдатели находили в высшей степени странным. В 1830 году Стендаль рассказывал о смертоносном треугольнике между Бор-до, Байонной и Валансом, где "люди верят в ведьм, не умеют читать и не говорят по-французски". А Флобер, прогуливаясь в 1846 г. по ярмарке в Рос-пордене, как турист по экзотическому базару, отмечал про себя, что крестьяне вокруг него "подозрительные, озабоченные": "подозрительный, встревоженный, озадаченный всем, что он видит и чего не понимает, он очень спешит покинуть город"? Как бы ни была остра его проницательность, Флобер совершил большую ошибку, судя о крестьянине по его поведению в городе, куда он приезжал только по необходимости. "Поскольку в Бурбонне он встречает только людей, которые держатся с ним свысока и насмешливо", - пояснил один из наблюдателей в Бурбонне, - в городе крестьянин всегда вел себя непринужденно и скованно, а поверхностные наблюдатели принимали это за "дикость и развязность". На самом деле дикость заключалась в развязности, дополненной угрюмостью. Еще хуже обстояло дело в Бретани, где крестьянин не мог быть уверен, что кто-то из горожан (кроме мелких торговцев и ремесленников) говорит на его языке". Как мы увидим, франкоговорящие люди там и в других местах нуждались в переводчиках, что не способствовало облегчению общения и взаимопониманию.

Не чувствуя себя комфортно в городской среде, крестьянин вызывал у городских наблюдателей неприязнь; их мнение о нем было зеркальным отражением его недоверия к ним. В 1860-х годах один из наблюдателей юго-западных крестьян, которые, как он был уверен, ненавидели и боялись его, не мог скрыть ни своего страха перед ними, ни своего презрения. А оруженосец из Нанта не мог не заметить, как крестьяне смотрят на него, "полные ненависти и подозрительности". "Невежественные, полные предрассудков, - писал офицер, говоря о жителях окрестностей Ле-Мана, - они не брезгуют ни ремеслом, ни обманом". Невежество, апатия, безделье, леность, инертность, жестокость, хваткость, развязность и лицемерие - все это по-разному объясняется злым умыслом, бедностью и недоеданием". Об этом мы еще услышим. Во всяком случае, чего можно было ожидать? Крестьянин не рассуждал, он был эгоистичен и суеверен. Он был нечувствителен к красоте, равнодушен к окружающему. Он был завистлив и ненавидел всякого, кто пытался улучшить себя".

Городские жители, которые зачастую (как и в колониальных городах Бретани) не понимали деревенского языка, презирали крестьян, преувеличивали их сметливость, настаивали на более живописных, а значит, отсталых сторонах их деятельности, а иногда и сравнивали их с другими колонизированными народами Северной Африки и Нового Света". В Бресте XIX века нередко можно было услышать, как окрестности называют "кустарником": brousse или cambrousse. Но колониальные параллели были не так уж необходимы, когда арсенал предрассудков был настолько богат: "Les pommes de terre pour les cochons, les épluchures pour les Bretons "*.

В середине восемнадцатого века знаменитая "Энциклопедия" выразила устоявшееся мнение: "Многие люди не видят особой разницы между этим классом людей и животными, которых они используют для обработки наших земель; такой образ мыслей очень старый и, скорее всего, прослужит еще очень долго". Так оно и было. Во время революции, пишет Жюль Буа, городская национальная гвардия в Мэне испытывала глубочайшее презрение к сельским варварам своего региона и даже привозила ожерелья из ушей и носов из своих вылазок в мятежную сельскую местность. Историки Вандеи XIX века, в свою очередь, отрицали, что у деревенских людей могут быть какие-то цели или идеи, кроме тех, что подсказывают им внешние источники". Эта тема, то и дело возникающая в дискуссиях о народной культуре, закрепляет представление о бездумном болване, мышление которого не имеет значения, если он вообще мыслит.

Фольклористов начала XIX в. критиковали за интерес к "низкому классу населения" или за запись жаргона, недостойного внимания, не говоря уже об уважении. Республиканцы 1871 г., явно желая унизить большинство членов Национального собрания, называли их "сельскими