Я расставила желтые свечки; их головки уже пошли пузырями от огня. Коснулась спичкой с шариком пламени на конце каждой свечки, закрыла глаза и стала желать изо всех сил. Двойная звезда моих настоящих родителей кружилась у меня в голове, вспыхивала и гасла.

– Придите и заберите меня, – просила я.

Тень теперь переместилась от двери в сад на лестницу, приняла очертания ссутулившегося мальчика. Он подвинулся, я села рядом и прошептала: «Представляешь? Мик и Барбара мне не родные мама и папа». Изогнутые косточки уха скользнули по моим губам, и мне показалось, что он вздрогнул от волнения.

Потом я заперлась в ванной и включила такую горячую воду, что стены затуманились от пара. Я представляла, как передо мной из белых облаков появляются мои настоящие родители. Мать была похожа на меня, но ее окружало морозное мерцание шика. У отца оказались такие же, воронова крыла, волосы, как у меня, он был одет в плащ с поясом, как мужчины в старом кино. Я потянулась, чтобы прикоснуться к ним, но под моими пальцами они взорвались сотней капель, дождем выпали обратно в ванну, и я открыла кран, чтобы добавить пару.

– Придите, отыщите меня, – снова и снова умоляла я, обхватив мокрые колени и прижимая их к груди.

– Руби.

Не знаю, сколько Мик стоял под дверью.

– Ты, похоже, льешь чертову уйму воды. Вот прямо сейчас пятерка ушла, судя по звуку.

– Прости, прости, – откликнулась я, сжимая ладонями щеки, чтобы он не услышал, как я улыбаюсь.

Я всегда была барахольщицей, собирала разную мелочь. Тянулась, пытаясь ухватить сверкающую пылинку. Или многослойные тени, лежавшие по углам, словно куча одежды на стуле. Проводила ладонью под ковриками, нашаривая, кто там живет. Рылась в грязи в поисках сокровищ.

Но в ту ночь я стала подлинным охотником. За настоящей семьей. За нитями, которые оставляют по себе призраки.

За потерянными душами.

Анна сворачивает к главной дороге. День солнечный, небо кажется бесконечно высоким, каким всегда бывает зимой.

Страх заставляет ее прибавить шаг. Месячных нет уже – сколько? – она считает вслух: семь, восемь недель? Ей кажется, или она уже ощущает небольшую припухлость; ее плоский живот слегка выдается вперед, его видно сбоку, словно пузырь выпуклого зеркала? Она убеждена, что чувствует, как что-то крохотное, но решительное ухватилось за нее изнутри и держит, такое сильное и крепкое.

Она сует руки поглубже в карманы, проходя мимо телеграфного столба и сарая у обочины. Пунцовый бук по-зимнему обносился. Старый Тернер тут бывал каждый день, со своим складным стулом и термосом. Он и построил этот сарай – в свое время, в незапамятное. Ковырялся в общинной земле, выращивал картошку, брюкву, капусту, половину продавал. Никому не было дела: когда Анна росла, с этим казалось посвободнее. Нынче, наверное, совет отнял бы сарай по суду за самовольную застройку. Постройка, похоже, вот-вот рухнет, и Анна делает шаг в сторону, на случай, если это произойдет, когда она будет рядом.

Она ускоряет шаг, отчего ее каблуки стучат по дороге, и энергично машет руками. Может быть, ей удастся сорвать это внутри ее живота с места, вытрясти его из мягкого розового гнезда. Она переходит на трусцу, нарочно ударяя подошвами по неровной проселочной дороге, так что сотрясается все ее тело, а когда склон холма делается круче, сменяет трусцу на бег – юбка стесняет движения. На вершине она останавливается, раскрасневшись и запыхавшись, и смотрит на лежащий внизу лес. Голые ветви гнутся и скрипят на ветру. Анна снова прислушивается к своему телу, пальцами ощупывает живот под юбкой-карандашом. Нет, оно по-прежнему на месте; Анна понимает, что потребуется куда больше, чем быстрая пробежка, чтобы его оторвать. Оно куда сильнее нее.

Чем больше я об этом думала (а со дня рождения я почти ни о чем другом не думала), тем больше убеждалась, что мои настоящие родители не хотели меня отдавать. Я считала, что про мать это правда вдвойне, потому что матерям не должно хотеться отдавать своих детей. Я отказывалась верить, что ей было легко. Должна была быть какая-то причина, что-то совершенно ужасное. Они выбрали для меня имя, Руби, а, на мой взгляд, зачем выбирать такое имя ребенку, которого не хочешь?

Три ночи после моего дня рождения всходила толстая, как персик, луна. Я смотрела из окна, как она превращает лесной покров в подвижное серебряное море. Теперь у большой белой пустоты, горевшей во мне, как пустыня, появилось имя. Она называлась «мама и папа», и сегодня ночью так болела, что мои кости готовы были треснуть.

Казалось, в этом свете возможно все. Мои настоящие родители, моя плоть и кровь, могли быть рядом, они даже могли жить прямо здесь, в Динском лесу. Мне просто нужно было понять, как их отыскать.

Я оставила на кровати смятую подушку, взяла наволочку и прокралась по озаренным луной частям дома. На полке стояли две бабушкиных книги: старая, которая ей принадлежала, «Путь паломника», и «Приключения Алисы в Стране чудес», которую она подарила мне на девятый день рождения. Мне пришло в голову, что можно открыть книгу наугад и посмотреть, не окажется ли в истории послание от бабушки. Я постояла в нерешительности, потом взяла «Алису», уже понимая, что, наверное, выбрала не то, со всеми этими историями про исчезающих котов и садовников-тритонов. Я сунула книгу в наволочку. Нашла острый кухонный нож, которым резали мой праздничный торт, и взяла его с собой. По дороге к двери я бережно срезала им несколько ячменных колосков с пыльного букета сухоцветов под зеркалом в прихожей и бросила их в наволочку ко всему остальному: клубку красной шерсти, горстке каштанов и лоскуткам.

Цветы вечерней примулы широко раскрылись и бледными пятнами парили над травой. Скрипнули петли калитки. Она вела прямо под деревья. Скользя по лесу в простой белой ночной рубашке, с наволочкой и ножом, выставленным вперед, я думала: если кто-нибудь меня увидит, то решит, что я разбойник, и это придало мне смелости; я – девочка-похожая-на-разбойника, и вера в то, что я могу вселить страх в чье-то сердце, радовала меня.

И еще я убийца. Да, убийца, бредущий во тьме с ножом и мешком. Во мне поднялось все самое дурное, и я подумала, что могу стать убийцей. Нож забился и задрожал у меня в руке, и я осторожно опустила его в наволочку, надеясь, что лезвие не распорет ее и не порежет мне ноги.

Я зашла поглубже, потом остановилась возле дерева, в очертаниях которого было что-то человеческое – стройный ствол, – и приложила к нему обе руки. Я гладила наждачную кору; на ощупь дерево казалось ясенем, мы, лесные, настолько хорошо различаем деревья, что я могла это понять даже при таком скудном свете. Была глубокая ночь, но воздух веял тепло и мягко. Я села, скрестив ноги, под дерево и разобрала содержимое наволочки среди молодых побегов, выросших без всякого порядка, где упали семена: некоторые пробились сквозь землю там, куда едва ли вообще падал свет. Лес был сильным организмом, прораставшим жизнью везде, где только можно. Я выложила все на гладкую белизну наволочки, одно за другим: ячменные колосья, конские каштаны из прикроватной тумбочки, вырванную траву, лоскуты и красные нитки из швейной шкатулки Барбары.