Ее руки взлетели к лицу, они были похожи на лапки котят, тыкающиеся в щеки. Она закусила губу, измазав зубы розовой помадой.

– Господи, господи, я…

– У меня вместо лица месиво! Месиво! – выкрикнула я перекошенным ртом. – Просто оставь меня в покое.

Я дохромала до постели и залезла под одеяло.

Она села на кровать, ее костлявые коленки уставились в потолок.

– Если бы я могла подумать, что будет настолько плохо, я бы…

– Прекрати.

Я зарылась глубже под одеяло. Повисла долгая пауза, потом щелкнула, закрываясь, дверь.

Барбара вернулась, неся на подносе две миски. В одной, накрытой мягкой тряпочкой, была теплая вода, в другой – хайнцевский суп из бычьих хвостов.

– Суп? – прошамкала я, показывая на свои губы. – Он выльется, если я попробую его есть.

Она остановилась, держа поднос на весу.

– Да, понимаю, о чем ты, – сказала мама, ставя поднос на прикроватную тумбочку, и что-то во мне слегка подалось, потому что я знала, что она пытается сделать что-то доброе, как умеет.

– Можно, я посмотрю на свое лицо? – спросила я.

– Не думаю, что от этого станет легче.

Я села.

– Пожалуйста. Мне надо убедиться, что у меня все зубы на месте.

Барбара вынула золотую пудреницу из кармана своего домашнего платья в синюю клетку, концы воротника у которого были размером с уши слоненка. Вся ее одежда родом из шестидесятых. Она не покупала ничего нового, и когда я как-то спросила ее почему, сказала, что эти вещи «напоминают ей о лучших временах».

Эту пудреницу я раньше не видела. Рассмотрела эмалевый розовый цветок на крышке, прежде чем открыть ее и поднести зеркальце к лицу. Глаз – странный, завернувшийся внутрь, так что ресницы торчат наружу прямо, словно кто-то воткнул туда маленькую швабру. Я защелкнула пудреницу.

– Я этого терпеть не стану, Руби. Я ему только что так и сказала. Бог ты мой, одно дело оплеуха. Все временами получают оплеухи. Но что он натворил – его надо врачу показать. Ей-богу, чтоб ему пусто было.

Она намочила тряпочку в теплой воде и протянула ее мне:

– На, промокни.

Внизу хлопнула входная дверь, и Барбара выставила в ее сторону пальцы вилкой.

Боль пришла потом, когда я опустилась на колени у домика Синди. Мне по-прежнему было приятно с ним поиграть. Его мне подарила соседка, когда ее дочка выросла и перестала играть в куклы. У Синди были суставы в шестнадцати местах и симпатичный парень по имени Пол. Я из кукол тоже выросла, потому что играла теперь по-другому. Теперь я устраивала им всякие несчастные случаи в доме: они спотыкались и падали с лестницы, или волосы Синди застревали в дверце духовки, а Пол стоял снаружи и смотрел на нее в окно.

Я открыла входную дверь домика и заглянула внутрь. Пол и Синди сидели за столом.

– Катастрофа, – сказала я, и от моего голоса картонные стены заходили ходуном.

У меня было чувство, что меня разбили, как яйцо. Мне нужно было что-то сделать. Если я в этот раз ничего не сделаю, мои раны никогда не заживут, я это знала.

И я села, скрестив ноги, и стала думать, а куклы смотрели на меня вытаращенными глазами.

Желтые лаковые туфли Анны, с их квадратным носом и массивным каблуком, сверкают на лесной тропинке и выглядят на ней неестественно.

Она одна.

От детских историй у нее осталось ощущение, что каждое путешествие через лес – эпос, исполненный опасности и приключений. Это чувство ее никогда не покидало. Оно и теперь с ней, хотя она всего лишь идет на работу.

Она работает в аптеке, выдает бутылочки и пакетики с лекарством. Сладко пахнущий тальк в жестянках в цветочек. Пакует мыло Пирса и леденцы от кашля, предлагает ярко-розовую мазь для лечения ссадин. Предполагалось, что это не навсегда. На время, пока она не определится. Может быть, пойдет учиться на медсестру? У нее даже было серьезное желание стать настоящим фармацевтом, у которого есть свой кабинет в глубине магазина, выписывать рецепты – хотя это поставило бы ее почти вровень с врачом, такого быть никак не могло.

Все эти возможности растаяли.

Она смотрит в тенистую глубину между деревьями. Здесь они тоже этим занимались. Они этим везде занимались, где находили место. Деревья хранили их тайну, но теперь тайна растет день за днем. Однажды, когда он был у нее внутри, она взглянула вверх, в головокружительную паутину веток и листьев, которая словно кружилась от радости, как карусель. Теперь деревья напоминают ей высокие виселицы.

Она на мгновение останавливается в ошеломлении, потом передергивается и спешит дальше.

Мысль пришла с чудесной быстротой. Как все удачные мысли.

У плиты лежал коробок спичек, и розовые головки внутри принялись меня звать, точно у них были тоненькие писклявые голоса. Любимая рубашка Мика нашлась среди других вещей в желтой пластмассовой корзине для белья. Я затолкала ее под джемпер и вышла из дома со спичками в кармане, остановившись для того, чтобы захватить керосин из сарая.

В укромной чаще пропитанная керосином рубашка занялась быстро. Вскоре она превратилась в горящего человека, – горящего Мика, – колотившего от боли руками по голой земле. Она почернела, съежилась и распалась. Я завороженно стояла, все еще держа в руке дымящуюся спичку, пока не заметила, как закачался сбоку от меня куст остролиста.

– Кто там?

Из куста выпуталась фигурка в джинсовых шортах, повизгивавшая от боли из-за шипов остролиста. Восьмилетний Джо, живший в трех домах от нас. Я была самой старшей из детей на нашей улице. По утрам за мной следила вереница маленьких глаз, когда я шла в одну сторону, к большой школе, а все они – в другую, к маленькой. Джо, как и остальные, с виду был лесным ребенком с ободранными ногами и слегка грязноватыми волосами.

– Остролист – не лучшее место, чтобы прятаться, – сказала я.

Он стоял, жевал, до меня доносился сладкий запах жвачки «Базука».

– Что ты делаешь? – наконец спросил Джо.

– Жгу отцовскую рубашку, потому что я его ненавижу, но ты никому не должен рассказывать. Дай слово.

Он выдул большой розовый пузырь и, когда тот лопнул, ободрал его с лица и сунул обратно в рот.

– Не скажу. Мама говорит: как он с тобой обходится, это уголовка.

Я передернулась и натянула рукава пониже, чтобы не было видно синяков.

– Давай иди домой, и не забудь: рот на замке.

Он убежал, а я затоптала пепел, и по мне прошла волна страха, едва не сбившая меня с ног. Я почувствовала, что мне снова лет пять, и в замке поворачивается ключ Мика.