— Полагаю, я знаю, о чем вы хотите вести речь… Прошу вас не торопите меня, я еще не совсем оправилась… как будто вчера… — В глазах Груши заблестели слезы.

— Аграфена Ниловна, ваш батюшка и друг мой незабвенный вполне ясно выразил свою волю. Не след нам долго раздумывать и откладывать ее исполнение, — настаивал Петр Егорович. — Да и для управления делами торговыми крепкая мужская рука надобна.

— Волю отца я помню и уважаю. Но не время об этом сейчас. Не могу я пока ни о веселии, ни о делах, ни о… свадьбе думать.

Слезы сами собой хлынули у нее из глаз. Опекун расстроенно махнул рукой:

— Ну будет, будет, дитя. Никто тебя не неволит. Езжай себе, поживи под бабкиным крылом. А долго ли гостить там собираешься?

— Месяц, другой. До осени, думаю, вернуться, — вытирая слезы батистовым платочком и кляня себя за то, что так по-детски разревелась перед Маслениковыми, ответила Аграфена.

— Вот и складно все получается. Осень — самое время для свадеб, — поднялся с кресла умиротворенный Петр Егорович, а за ним последовал и Дмитрий, вздохнувший, как показалось Груше, с облегчением. — А покуда, прощайте. Доброго вам здоровья. Наши поклоны любезной Олимпиаде Фоминичне.

— До свидания, Петр Егорович… Дмитрий Петрович.

На пороге опекун обернулся:

— До отъезда я еще зайду проведать, ладно ли все собрано. От Нижнего до Саратова дорога не близкая.

Когда они вышли, Аграфена в бессилии опустилась в кресло. Решение поехать к бабушке Аграфене Федоровне Селивановой, что проживала с сыном своим и его шумным семейством в Саратове, пришло неожиданно. Не могла она более не то что в одном доме, но и в одном городе оставаться с Дмитрием Маслениковым. Не люба, вишь, она ему. Волосы и конопушки ему не нравятся! Аграфена посмотрела в зеркало, что висело меж окон зальцы. Все так же милая девушка, что и давеча, отражалась в нем, и была она, несомненно, рыжая. Сама Груша всегда гордилась своими волосами: густые, вьющиеся, цвета осенней листвы. Батюшка говаривал, что в них солнышко закатное запуталось, когда доченька на свет появилась. В остальном, пожалуй, прав ехидна Митяня. Не хороши веснушки, вот только свести их никакой возможности нету. И худенькая, не в пример другим купеческим дочерям. Аграфена тяжело вздохнула. За дверью послышался шорох.

— Тетушка! — позвала Груша. — Будет вам у дверей-то топтаться, ступайте сюда.

После нескольких секунд тишины дверь решительно распахнулась, и в зальцу вплыла Олимпиада Фоминична.

— Что это ты удумала, егоза? — недовольным тоном начала она. — Что за вояжи такие скоропалительные? С чего это нам понадобилось трястись до Саратова?

Вопросы сыпались из нее, как из прохудившегося мешка, и каждый острой болью отдавался в висках племянницы. Подняв влажные от недавних слез глаза, она сказала, стараясь придать голосу должную твердость:

— Это дело решенное.

— Когда ж ты его успела решить? Не грех и со старшими посоветоваться, — начала было распаляться Олимпиада Фоминична, но, увидев слезы в глазах девушки, всполошилась: — Да что стряслось-то, голубка моя? Обидел никак Петр Егорович? До седых волос дожил, а никакой деликатности с женчинами не признает. Али Димитрий чем не угодил? Дождутся ужо они у меня…

Она прижала Грушу к своей пышной груди и успокаивающе начала гладить мягкой ладошкой по пышным кудрям. Аграфена будто наяву увидела живописную картинку ожесточенной, но бескровной баталии: тетушка, как трехмачтовый фрегат, атакует неповоротливого Петра Егоровича и его самодовольного сыночка, а затем разбивает их в пух и прах, к полному восторгу благосклонной публики, то бишь ее, Грушиному, удовольствию. Увы! Сей славной тетушкиной виктории допустить было нельзя.

— Маслениковы здесь совсем ни при чем. Просто я хочу немного развеяться. Что в том дурного? Встретим Светлый праздник с бабушкой. Ты ведь ее всегда любила. Да и дядюшка Иван Афанасьевич, надо полагать, будет рад возобновить с тобой знакомство.

Легкий румянец вспыхнул на щеках Олимпиады Фоминичны.

— Ну как знаешь, дитя мое, — с некоторым сомнением в голосе сказала она, — только затея эта кажется мне несколько… необдуманной.

— Вот и прекрасно, от дум в голове тараканы заводятся, — поднялась с кресла Аграфена. — Решено. Начинаем сборы.

Князь Антон Николаевич Голицын, известный в свете как князь Антоан, щеголь и бонвиван, проигрывался в пух. В последние несколько месяцев это состояние, кажется, становилось для него привычным. Он играл отчаянно и ожесточенно и, глядя на очередную несчастливо легшую карту, чувствовал, будто проигрывает не просто деньги. Он проигрывал свою жизнь. Каждая купюра была часом или днем, отведенным ему Всевышним на этой земле. Сбыть с рук сей презренный капитал, развеять по ветру без следа. Все чаще подобные мысли посещали князя.

Полоса невезения началась несколько месяцев назад, когда он в азарте игры и пьяном угаре поставил на кон и проиграл собственную жену — блистательную графиню Александру Аркадьевну. Проиграл никому не известному армейскому майоришке Ивану Таубергу. В результате сего афронта жена съехала от Антоана к Таубергу, вытребовала развод, выкупив свою свободу за кругленькую сумму в двести тысяч звонкой монетой. Ему все казалось, что это забавный фарс, игра, состязание двух характеров. Их с Александрин супружеская жизнь давно превратилась в некую нескончаемую шахматную партию, где каждый ход был попыткой утвердить собственную волю и право поступать так, как вздумается, без оглядки на партнера. Он даже устроил маленькое представление, торгуясь с супругой о размере выкупа за ее свободу. Но игра внезапно вышла из-под контроля, и князь не смог достойно завершить ее. Теперь, ненавидя себя и презирая весь мир, со злобным удовольствием избавлялся Голицын от проклятых денег. С не меньшим наслаждением, пожалуй, он бы хотел избавиться и от собственной бессмысленной никчемной жизни.

Банкомет, сидевший напротив, громко выдохнул и открыл «лоб». Король! Он даже не удосужился произнести положенной в сем случае коронной фразы: «Ваш король убит». Просто откинулся на спинку кресел и чуть презрительно улыбнулся Голицыну. Проиграть враз шестьдесят тысяч ассигнациями! Это вам не комар чихнул.

Князь поджал губы, — будь они прокляты эти деньги! Он оторвал взор от карт, и первого, кого увидел в полумраке игорного зала, был ненавистный Тауберг в зеленом мундире Вологодского Конного полка. Всесильный кузен Антоана, Александр Николаевич Голицын, обер-прокурор Синода и статс-секретарь, имевший право личного доклада у самого государя императора, после скандала с разводом строго-настрого запретил князю даже приближаться к этому саврасу, весьма прозрачно намекнув на некие дворцовые тайны. Но Антоан люто ненавидел в этом человеке все: основательность высокой фигуры, непроницаемость холодных голубых глаз, безупречное реноме бравого вояки. Что нашла в нем утонченная, избалованная Александрин? И князь Голицын не удержался.

— Нынешний Англинский клуб определенно становится похожим на Мещанское собрание. — Антоан перевел взгляд на банкомета, и добавил, нервно дернув уголком рта, несколько громче, чем тот мог услышать: — Еще немного, и вместе с выблядками кофешенок сюда будут свободно вхожи холопы.