Но даже в тех случаях, когда все древнерусские источники солидарны в своих свидетельствах, пытливые историки зачастую уличают их в недостоверности. Так, Борис в момент мученической кончины изображается юношей, а Глеб — отроком, почти ребенком, но эти возрастные характеристики как будто бы не согласуются со свидетельствами об их матери. Наконец, наиболее скептически настроенные ученые склонны утверждать, что в древнерусской словесности история гибели братьев была вообще фальсифицирована от начала и до конца: Бориса якобы убил не Святополк Окаянный, а Ярослав Мудрый или другой его брат Мстислав, и произошло это не в 1015 году, а позднее. Как справедливо заметила современная исследовательница, «полемика ведется по поводу достоверности практически любого эпизода истории, сохраненной литературной традицией: сомнению подвергается рассказ об их (Бориса и Глеба. — А.Р.) гибели и канонизации, точность описания актов почитания святых и отдельных событий, сопровождающих их прославление».

Из-за скудости и спорности исторических сведений биографическое повествование о Борисе и Глебе может быть выстроено прежде всего как обзор разнообразных версий, научных гипотез и описание фона — времени, в котором жили и умерли братья. В таком подходе нет ничего необычного. В конце концов, любые реконструкции событий далекого прошлого имеют скорее вероятностный характер: нам не дано знать, какие события утаила от пытливых исследователей ревнивая муза истории Клио. Когда же из мглы былого всплывают новые свидетельства, картина прошлого решительно меняется, как рисунок в калейдоскопе после каждого встряхивания.

Английский историк Р. Дж. Коллингвуд напомнил, что никакое исследование прошлого невозможно без «вчувствования» в опыт и переживания исторических личностей, без элемента воображения. Когда мы видим лежащий на столе спичечный коробок, то его задняя грань недоступна взгляду. Но мы уверенно реконструируем ее нашим воображением, опираясь на обыкновенный опыт. Так же вынужден поступать и ученый, когда восстанавливает причинно-следственные связи между событиями или воссоздает мотивы поступков, совершенных людьми далеких времен. Но ведь человек устроен сложнее, чем коробок спичек, а кроме того, сознание людей прошлого во многом не похоже на наше. Поэтому исторические реконструкции несут на себе печать гипотетичности, более или менее отчетливую.

Перед биографом Бориса и Глеба стоит еще одна, особенная препона. В самом деле, что замечательного совершили братья? О деяниях Бориса как князя ничего достоверно не известно. Правда, незадолго до мученической гибели он был отправлен отцом в поход на печенегов, но и тут ничего не сделал: войску Бориса не удалось отыскать степняков. Глеб же и вовсе не мог совершить ничего выдающегося из-за малолетства. Остается мученическая гибель, но она — предмет для агиографа, а не для биографа. Мученическая, страстотерпческая кончина — основание для причисления к лику святых, но она не может быть достаточным основанием для зачисления в ряд «замечательных людей». К тому же многие историки, приверженные сомнениям и боящиеся впасть в «соблазн» идеализации, не склонны признать, что Борис и Глеб предпочли добровольную смерть, «вольную жертву» сопротивлению старшему брату и кротко приняли эту смерть от посланцев братоубийцы.

И всё же… Борис и Глеб замечательны не как исторические деятели, а как образы и образцы, определившие самосознание, религиозную культуру Древней Руси (а отчасти — невзирая на жестокость, преступления и пороки — и реальную историю) и глубоко, хотя и не всегда явственно, запечатлевшиеся в русской культуре. И уже поэтому в некотором, но очень важном смысле они заслуживают такого биографического повествования. Кроме того, сама их мученическая кончина — а она все-таки не могла быть досужей выдумкой древнерусских книжников — проливает свет на их личности, выявляет их черты и склонности. И при внимательном прочтении и сопоставлении разных источников можно, пусть не всегда отчетливо, а часто гадательно, воссоздать отдельные вехи их жизненного пути и их деяния. И наконец, образы братьев Бориса и Глеба — своего рода увеличительные линзы, взгляд через которые позволяет яснее разглядеть события в истории Киевской Руси конца X — начала XI века — эпохи, когда страна сделала свой религиозный выбор и когда складывались древнерусская государственность и культура.

Эта книга — не только первый опыт биографического повествования о Борисе и Глебе, но и одна из многих попыток ответить на увлекательные вопросы: «Почему именно этим жертвам внутридинастических конфликтов довелось стать первыми русскими святыми, а не тем представителям рода, которые, несомненно, занимают более почетное место в истории христианизации Киевской Руси, как, например, их бабка княгиня Ольга или их отец князь Владимир? Существовали ли и если да, то какие именно, прагматические политические мотивы установления культа князей, погибших в братоубийственной борьбе ?»

* * *

В заключение этого поневоле затянувшегося вступления — три необходимых разъяснения. Первое относится к историческим датам, которые приводятся в книге. В допетровской Руси господствовало летоисчисление «от сотворения мира», временем «сотворения мира» обычно считали 5508 год до нашей эры. В принципе, для того чтобы перевести даты из древнерусских источников на современное летоисчисление, нужно вычесть 5508 из соответствующей даты. Однако в действительности всё не так просто: здесь есть свои «подводные камни».

Это сейчас в России год начинается в одно время — с 1 января. (Есть, правда, еще старый Новый год, но он в летоисчислении не используется, к тому же он не очень далеко от 1 января отстоит.) А на Руси было три начала года. Церковный год начинался 1 сентября. Сентябрьским годом датировались события церковной истории, а в Московской Руси он постепенно стал единственным и оставался таковым до Петра I. Но, к горечи историков, в Древней Руси были еще две точки начала года: год мартовский и год ультрамартовский. Мартовский год начинался на два месяца позже январского и заканчивался, естественно, тоже на два месяца позже январского. Ультрамартовский год начинался на десять месяцев раньше январского, а не запаздывал на два, как мартовский. А сентябрьский год начинался на четыре и заканчивался на четыре месяца раньше январского. Поэтому при переводе древнерусских дат на современное летоисчисление иногда нужно вычитать не 5508, а 5507 или 5509. То есть при пересчете дат возможны отклонения в пределах двух лет[3].

Историку легко понять, каким стилем (сентябрьским, мартовским или ультрамартовским) пользуется древнерусский книжник, если помимо года в источнике указаны день месяца и день недели: этот стиль определяется при помощи нехитрых операций, благодаря проверке, в каком именно году такое-то число месяца приходилось на соответствующий день недели. Но, увы, «Повесть временных лет» — основной источник по истории Руси IX — начала XII века — начинает приводить такие даты, именуемые точными, только с середины XI столетия. Подспорьем в хронологических изысканиях служат также упоминания о солнечных и лунных затмениях: их даты хорошо известны астрономам, и благодаря таким указаниям несложно установить, каким годом (по январскому стилю) датировано то или иное летописное известие. Но в известиях, прямо или косвенно относящихся к героям этой книги, описаний затмений нет.