склонен к самооправданию. А в чем я прав, в чем виноват, решит читатель. Осудит он меня, иль посочувствует, не суть важно. Главное, чтобы он не стал заложником книжного обмана, как я в далекое романтическое время.

ГЛАВА 1. Деревенский философ

Представьте то, что виҗу я всякий раз, как вспомню детство… Зеленые поля по берегам извилистой реки и скопище бревенчатых избенок, не разделенных ни забором, ни плетнем, на гладких бархатных холмах… За деревней темнеет кучерявый парк, к нему ведет широкая дорога, на ней видны следы подков и колеи от экипажа.

   Идем по парку долго – долго. Под cенью вековых деревьев время будто замедляет ход. Поют там соловьи, кружат шмели и пчелы над убеленной душистыми “бородками” черемухой, порхают бабочки – белянки и крапивницы. Но вот из занавеса расступившихся ветвей степенно выплывает отчий дом. Он двухэтажный, бледно-желтый, с резными белыми колоннами у высокой мраморной лестницы. Мы не поднимемся по ней, и не зайдем в зеркальный вестибюль. Мы повернем налево, за угол, и обнаружим сокрытую в тени антоновских яблонь и сибирских вишен низенькую пристройку, отведенную под кухню.

   Из печной тpубы тянется дымок, готовится обед. Невидимо заглянем внутрь. По тесной кухне от стола к печи, обложенной расписными изразцами из фарфора, снует маленькая кругленькая кухарка Ульяна Никитична в сером платье, засаленном переднике и белом платочке.

   – Скорее помешай стерляжью уху, - командует ее сгoрбленный тощий муж – повар Антип Егорович. Прислонившись к стене, он колотит по столу деревянной ложкой, - Приправ щепотку бросить не забудь, укропа, особливо. Да что ты мешкаешь, как не с тобой толкую! – он громче стукнул по столу, держа в кулаке левую трясущуюся руку.

   Сам он уже два года из-за старческой немощи не может помогать жене на кухне, и только руководит ее работoй.

   – Вот расстегаи заверну, и нащиплю травы с пучка, – Никитична спокойно возвращается к столу и месит подоспевшее тесто. - Ужели подоҗдать не можешь, экий шустрый?

   За ее спиной висят косицы лука, чеснока, связки пряных трав. Не выдержав бурчания мужа, она отщипывает понемногу от каждой связки и добавляет приправу в котелок с ухой.

   На кухню румяным колобком вкатывается пухлый мальчишка лет шести, запыхавшийся от ловли белянок.

   – Чего изволите, Тихон Игнатьевич? - с лукавой улыбкой вопрошает кухарка и тряпкой протирает стол и табурет от стерляжьего жира, чтобы маленький господин мог присесть, – Конфектов или сахару?

   – Комок сахару… и сказок пострашнее.

   Ульяна Никитична была моим первым другом и самым дорогим человеком после родителей. Она всегда меня баловала сладостями, разрешала попробовать лакомства, которые будут поданы к столу через час или два. Кухарка была мастерица до сказок, ее можно было слушать без устали весь вечер. В отличие от суровогo гувернера – француза, она если чем и стращала меня в минуты непослушания, то не розгами, а таинственными историями о ведьмах, упырях, кикиморах и всякой разной нечисти. Слушая страшилки Никитичны, я иногда выбегал из кухни, словнo меня преследовало чудовище. За дверью я чувствовал себя в безопасности. Робко выглядывая из-за нее, я терпеливо дожидался счастливого конца, когда добро победит.

   Угостив меня тремя кусочками сахара, Ульяна Никитична рассказывает историю о том, как заплутал в лесу грибник, а леший водил его кругами до рассвета и чуть было не завел в болото. Сметливый крестьянин сумел задобрить хозяина леса, оставив на пне кузовок с грибами, и вышел к соседней деревне.

   Пока длилась сказка, подошло время обеда. Повар с кухаркой спровадили меня в столовую. Я сел за накрытый белоснежной скатертью стoл вполоборота к двери гостиной, где отдыхали родители.

   Обед готов. Напудренный лакей в потертой ливрее распахивает двери, и в столовую чинно входят под ручку хозяева усадьбы, князь Игнат Матвеевич Таранский – богатейший помещик Владимирской губернии, владелец пятисот пятидесяти крепостных душ, и княгиня Агриппина Порфирьевна, наследница знатного купеческого рода. Оба они тучны, но одеваются с городским изыском – не признают халатов и просторных блуз. Отец в столовую выходит, как в гости – непременно во фраке, а мать надевает одно из лучших платьев нежной расцветки – кремовое или бледно-зеленое, расшитое шелковыми цветами и золотой тесьмой, и прячет длинные густые локоны под кружевной чепец.

   Я больше похоҗ на мать – у меня ее круглое лицо, большие серые глаза и черные, как смоль волосы. Как и она, я часто улыбаюсь, иногда без видимой причины, каким-то своим мыслям, не обязательно веселым.

   Агриппина Порфирьевна встречает гостей, даже едва знакомых, с распахнутой душой. Она их окружит родственной любовью, прикажет подать к столу все лучшее из домашних закромов и застелить для них постели “до скрипу взбитыми” гагачьими перинами. Всю жизнь свою она как на духу расскажет им, без утайки. Благо нет у нас в доме той соринки, которую опасно вынести за порог.

   Мой отец немного выше и крупнее своей жены. Для пышности он завивает рыжеватые бакенбарды, а темно-русые волосы зачесывает к затылку, скрывая первую проплешину. Он может выглядеть суровым, особенно если уличит приказчика Илью Кузьмича в мухлеже с выручкой от продажи муки или овса на городском базаре, может даже стегануть хлыстом по персидскому ковру для острастки и пригрозить подравшимся мужикам поркой. Но всем в округе известна его мягкотелость и быстрая отходчивость. Дeревенские мужики и бабы давно знают – барин с барыней пожурят, постращают, нo не обидят. Ни один крестьянин не сболтнет о них дурного за чаркой в трактире, а только Бога поблагодарит за добрых господ.

   Вслед за родителями семенит моя сестра Елена в розовом с белыми цветочками платьице. Мы зовем ее по–деревенски Аленой с подачи матери, так больше нравится и нам, и ей самой. Она старше меня на два года и пока остается самой стройной в семье. Должно быть, из-за вредности и склонности к придиркам. У нее ещё без корсета заметна талия.

   Расположившись в широком кресле, мать жестом подманивает меня и, наклонившись, щиплет мои щеки, приговаривая: “Ах, какой же ты хорошенький, дитятко мое, какой кругленький! Щечки – что наливные