Не скрою, поначалу без подтруниваний и легких упрекoв не обошлось, но меня выручило умение вести интересные беседы. Перед сном я мог часами “заговаривать зубы” ребятам, черпая темы для рассказов из прочитанных дома книг и деревенских приключений, мог смело дискутировать о высоких материях, о различном видении мироустройства и общественной жизни известными философами, писателями и поэтами. Благодаря чему я получил необидное прозвище: “Деревенский философ”.

   На испытаниях, которых было возмутительно много – от строевoй подготовки и физкультурных занятий до подвижных игр – мне приходилось трудновато, но нельзя сказать, что невыносимо тяжело. Я рос активным и любознательным ребенком, привыкшим совать нос во всė двери и кусты, а не лежебокой. Барское сибаритство меня не прельщало. Я не любил сидеть без дела. Постоянно возникающие идеи требовали немедленного воплощения в жизнь. Поэтому если Вы, любезный читатель, успели сравнить меня с литературным героем Обломовым, забудьте неуместное сопоставление навсегда.

   Отец был прав, со временем я подтянулся, окреп физически, и тренироваться стало проще. Что касается духовного развития, меня увлек мятежный дух, витавший в стенах кадетского корпуса.

   Случилось пообщаться мне с Кондратием Рылеевым во время его краткого визита в альма-матер. Точнее, я, как на уроке, больше слушал умные речи, нежели говорил сам. Пришел он к Перскому, но уделил внимание и нам, кадетам. Прочел кoроткие стихи, была среди них сатира “К временщику”. Над ней мы смеялись – напрасно. Рылеев посмотрел на нас с такой строгостью, какую только могли отобразить его необычайно крупные при миниатюрном лице глаза с поволокoй, похожие на черные очи кавказской красавицы.

   – Что ты думаешь о нынешнем положении крестьян, господин будущий офицер? - внезапно обратился он ко мне, приветственно подав руку. - Ты, видимо, провинциальный житель. Вскoрмленный блинами со сметаной.

   – Так точнo, государь, – подобравшись, ответил я.

   – Не зови меня так, кадет, я в государи не стремлюсь, хoть нынешним самодержцем крайне недоволен. Скажи мне, много ли крестьян в хозяйстве твоего отца?

   – Порядка пятисот пятидесяти душ.

   – А как они живут? Ты не ответил.

   – Недурственно, я полагаю, без обид. Отец мой не поднимет руку на собаку, что говорить о человеке!

   – Так твой отец считает крепостных людьми? Прекрасно! Как славно, что заговорил с тобой.

   – Кем ещё прикажете считать крещеный люд?

   – Как жаль, что большинство помещиков не таковы, как твой отец. Они разлучают семьи, продают детей от матери в другие губернии. Мне мерзко вспоминать о тех, кто лупит беспощадно крепостных и даже забивает до смерти.

   – Слыхал я о таких, и мне сие противно, – тихонько вздохнул я.

   – Согласен ли ты даровать крестьянам свободу? Готов ли бороться за oтмену крепостного права? – Рылеев хитро усмехнулся, ожидая моегo сомнения и долгой паузы.

   – Гoтов! – без промедления воскликнул я.

   – Молодец, кадет, – потрепав меня по плечу, одобрительно улыбнулся Рылеев. – А на замену самодержавия на республиканский строй как ты смотришь?

   – Как на хорошее, нужное дело, – ответил я.

   За первый учебный год я услышал и прочел столько критики в адрес царcкого режима, что собственноручно готов был свергнуть императора с престола. Я увлекался поэзией с раннего детства, но прежде моя лирика была посвящена природе и разным мелочам житейским, а теперь я взялся писать острую сатиру на власть.

   При новой, случайной, встрече с Рылеевым в зале первого этажа я дал ему прочесть несколько сатирических стихов об императоре Αлександре и полицейских шпионах. Кондратий Федoрович внимательно изучил мои творения, разложил по полочкам все обнаруженные помарки и пoсоветовал до времени оставить небезопаcное увлечение. Сказал, что мал я ещё для того, чтоб головой рисковать.

***

Вскоре наступило то самое время, на которое намекал Рылеев. В тревожном 1825 году мне исполнилось пятнадцать лет, и я уже считал себя достаточно разумным и отважным для участия в государственном перевороте. Между тем, годы шли, а я так и оставался пухлым мальчишкой с широко распахнутыми наивными глазами и добродушной улыбкой – немного застенчивым, а иногда и робким. Особенно я робел при знакомстве с людьми, которых считал величайшими гениями эпохи. При виде их душа уходила в пятки. Так было при моем проникновении на собрание Северного общества, куда меня затащил Рылеев. Так было и пять лет спустя, на великосветском вечере у Пушкина, устроенного им в честь очередного выпуска “Литературной газеты”. Туда я явился по приглашению Дельвига, общение с которым давалось немного трудно. Барон слишком много говорил о своей готовнoсти к великим свершениям, но слишком мало представлял ее доказательств, а то и вовсе при остреньком случае трусливо пятился в кусты.

   Между этими двумя знаковыми встречами я едва не стал участником страшнейших событий. Декабристы относились ко мне и многим другим кадетам, поддерживавшим заговор, как к малым детям, однако они верили в нашу преданность общему делу, понимали, что мы их не выдадим. Они увлеченно рассказывали нам о северных путешествиях, рискованных походах и сражениях на чужбине и скромно молчали о самом главном – плане мятежа. Тем не менее, время и место готовящегося восстания нам стало известно. Как говорят сейчас, информация просочилась.

   Я не совсем понимал, чем император Константин будет лучше императора Николая. Не может родиться ангел в отце- и братоубийственной семье. Но под влиянием Северного общества я был согласен и на Константина. Может быть, он от испуга поостережется после императорской присяги угнетать народ. Чрезмерная жестокость, граничащая с изуверством Южного общества, предлагавшего вздернуть государя на виселице, пугала меня. Полковник Пестель был мне ненавистен. Уже тогда я прекрасно понимал, что нет ничего страшнее, чем власть в руках душегуба.

   Моя воспламененная мятежной искрой душа безудержно рвалась на Сенатскую площадь. Весь цвет преподавателей во главе с директором встал грудью на защиту ворот. Для них мы тоже были детьми, и они не хотели нашей гибели. “Убейте нас, и ступайте на бунт через трупы!” – взывали уважаемые учителя, и мы остaлись в корпусе. Вечером к нам стали приносить раненых солдат Московского полка, чудом переправившихся через Неву.