Йосик явно задерживался, а когда вернулся с маслом и хитрой рожей, то бочком пытался улизнуть в детскую, придерживая в кармане предательски грохочущее дорогое монпансье в жестяной коробочке.

Фира поинтересовалась:

– А что там на улице?

Йосик, не скрывая удовольствия, ответил, что погода отличная и что Фире с ее головными болями на свежем воздухе самое место.

– Видел кого-то? – максимально равнодушно спросила она.

– Кого-то видел, – ответил младшенький, наслаждаясь внезапной властью над сестрой. – А что? Хочешь что-то спросить?

– Ничего! – отрежет Фира, схватит Йосю за ухо и выдернет конфеты из кармана. – Это у тебя откуда? Кто дал? За что? Шантажировать меня решил? Или подзаработать?

Йося картинно вопил, чтобы услышала мама, и между визгами шепнул:

– А заплатишь столько же, как он, за информацию?

Фира крутанет ухо еще раз и выскочит в сад. Оттуда, с черешни, можно отлично видеть улицу, прячась за ветками.

Вот белобрысый отодвинул книжку и посмотрел на их калитку, наклонил голову и взглянул поверх забора, туда, где она сидела три дня назад. Точно за ней… Одет дорого, только носить не умеет, все помятое, волосы висят пучками над ушами, морда обгорела на солнце, обувь вся в пыли…

Опять смотрит… Здоровый какой! А плечи широченные и руки, как грабли, вон книжка в ладони утонула. Не то что Розкин чахлый Макс… Жалко, глаз не видно…

– Фи-ра! Тварь малолетняя! Фира! Фира-а-а-а!!!! Где эта лэя?! Ах ты никейва[2]! Слезь с забора, позорище!!

Стыд-стыд-стыд!!!!! Никополь – это почти центр мира, если смотреть на границы империи. Тут сокращается большим ржавым мускулом металлургическое сердце. Тут тахикардийно стучат паровозы. Дым, чад, деньги и мертвая тишина пригорода. А у них денег нет, а у Фиры, по твердому убеждению Брони, еще нет совести и, по большому счету, жизни тоже нет – ей нельзя лазить по деревьям, и на медицинские курсы тоже нельзя… А теперь остается только сгореть со стыда не слезая с черешни…

Гнусный Йосик за маминой спиной согнулся в беззвучном хохоте…

Когда мама, не выходя из гостиной, ругалась или радовалась, ее слышали и в синагоге, и на христианском кладбище, и в фойе театра, не говоря уже о соседях. Белобрысый уронил книжку, вскочил и впился взглядом в Фиру. Он смотрел сквозь листья прямо на нее и улыбался, закрывая своей огромной ладонью лоб от солнца.

– Ой, горе, кто эту лахудру возьмет замуж?! Ты же старшая, у тебя еще четыре сестры! Папа ночей не спит, мать по дому, как белка в колесе, а ты не барышня, а черт в ступе! Ой вейзмир, шо мне делать с этим несчастьем!

Мама еще не знала, что ее старшая дочь не просто несчастье, а настоящее горе для семьи. И не одной.

Белобрысый – Иван Несторович Беззуб – оказался единственным внуком казацкого полковника. Он был до безобразия упрямым – весь в деда: и именем, и богатырской фигурой. На этом, впрочем, фамильное сходство заканчивалось. Внук был равнодушен и к сражениям, и к гулянкам. Барышень игнорировал, алкоголь перепробовал у деда весь и объявил, что ему не вкусно. Ваню интересовали только механизмы, инструменты и эксперименты с ними. Он выучил на память весь энциклопедический словарь издательства Плюшара, собрал по газетному фото из французской шелковой гардины и корзины для яблок подобие воздушного шара и благополучно подпалил его вместе с грушей во дворе, а пока получал от отца розгами, рассчитывал силу удара и сопротивление кожи. Он модернизировал дедовский порох всевозможными добавками и управлялся с фамильным оружием с закрытыми глазами. Стрелял Ванечка отлично, но его интересовало только влияние ветра на траекторию полета. Вообще полеты и были его главной и пока единственной страстью. Быть бы ему книжно-лабораторным червем, если бы не порода и казацкое воспитание.

Дедушка-полковник, рубака и гуляка, обеспечил семье первичный капитал в таком объеме, что мог сосредоточиться на высоком – производстве авторских наливок и не менее авторского самогона. Между дегустациями и тесным контактом с личным женским составом от кухарки до горничной он успевал заниматься воспитанием наследника в лучших традициях Черноморского казачьего войска. Родившемуся Ванечке не повезло – его дед Иван был не просто полковником. С выгоревшим до ослепительно-белого чубом на дубленом черепе дед в свои сорок пять состоял из пяти пудов чистых жил без капли жира. Всю молодость он провел на Черноморской кордонной линии и не кем-нибудь, а пластуном. Пластуны – казацкий аналог «ниндзя» – были беззвучны, коварны и невероятно выносливы. Пролежать не шевелясь три дня в засаде, нейтрализовать арапником и унести с привала целый отряд черкесов, выбить одним ударом бича из седла противника было для него обычным делом. Пластуны наводили такой ужас на крупные отряды и мелкие банды, что их даже не преследовали – себе дороже. Беззубу – а фамилию беглый крепостной пацан Ванька получил за первую боевую потерю – через десять лет надоело ползать по камышам, и он подался в конный полк, который через пару лет и возглавил. Там же обучился вольтижировке. Где-то между походами, на дальних хуторах после долгих и веселых возлияний он проснулся под неудобными вилами у горла и под ними же, ухмыляясь, пошел под венец с лишенной накануне невинности и совершенно счастливой хозяйской дочкой. На хутор из-за военных походов казак наведывался не часто, но с богатыми гостинцами, к рождению и воспитанию сына отнесся без должного внимания. Сынок был похож на мать – круглолицый, пухлый и медлительный. Какой из него казак? Вот и упустил Иван безнадежно единственного отпрыска. И если бы не русско-турецкая война, а точнее громкий конфуз из-за частой порчи «сердобольных сестер» из окрестных монастырей, то Беззуб так бы и не остепенился. Но пришлось сменить черкеску на домашний халат. Зато внук, его точная копия, получил дедовской заботы сполна. Физвоспитание в девятнадцатом веке было суровым, но чрезвычайно эффективным. Ключевая вода очень бодрит. Особенно после ночных возлияний. Поэтому дед Иван начинал утро с двух ведер холодной воды. Первое – для внука, второе – для себя. Если наследник не выходил на побудку – ведро выливалось прямо в постель. Затем полтора часа фланкировки и подъем гирь. Трижды в неделю вместо гимназических глупостей Ваню ждали пластунские секреты с практической отработкой. Маму Ванечки, вечно поникшую и тихо шелестящую о чем-то своем, вообще во внимание не брали. Чахлая панночка – что с нее взять. Отец, Нестор Иванович, пропадал на работе – еще бы, три крупные лавки плюс торговля зерном. Он был любезным, осторожным и дальновидным – полная противоположность полковнику. Нестор был счастлив, что вырос на тихом зажиточном хуторе, без отцовской муштры, рядом с деловитой матерью. Он спокойно, без надрыва скользил по поверхности жизни, аккуратно обходя все подводные камни, омуты и водопады. У Нестора вообще вся жизнь была по плану и по часам. Даже жену он долго и придирчиво выбирал не по любви, а по набору качеств – чтобы настоящая дворянка, с манерами и обмороками, с тонкой кожей, светлыми кудрями. А когда выбрал, долго и упорно ухаживал, пока не сдалась. Любил ли он Ванечкину мать? Скорее просто был доволен. Ею и собой. Она внешностью и происхождением была для него очередным символом успешности – как золотые жилетные часы и дорогой костюм. Нестор был недалеким, но не злым, и старательно приумножал семейное благополучие с робкой надеждой уйти лет через пять на покой в мужской алко-клуб деда. Сына любил, но был рад, что воспитанием занимался казачий полковник, потому что был далек от страстной одержимости обоих Иванов. Он и для сына спланировал отличный торговый путь. Но – увы: подросшего Ванечку экономические закономерности и влияние колебаний рынка на траекторию прибыли совершенно не заботили. Дедушкина муштра пошла на пользу, но кроме привыкания к постоянным нагрузкам ни любви, ни интереса так и не вызвала. Знакомства с перспективными дочерями из дружественного и конкурирующего бизнеса заканчивались регулярным провалом. Ванечка включал дурака и таращился в угол, как кот на святочных гаданиях.