Поэтому, когда во время ужина наследник отложил вилку и сообщил тарелке: – Хочу жениться, – дедушка и папа проявили внезапное единение и радовались два штофа подряд, пока не спросили, кто же эта удивительная прелестница, покорившая Ванечкино сердце, и не пролетала ли она на воздушном шаре или, в крайнем случае, на метле перед его мезонином.

Ванечка, точно повторив жест деда, подпер кулаком щеку и задумчиво произнес:

– Нет, но она тоже по земле мало передвигается. Оба раза видел ее довольно высоко.

В столовой звенела тишина. Мама тихонько заплакала.

Дедушка Иван еще выпил и взял инициативу в свои руки:

– Ну и кто эта лебедь белая?

– Ну-у… скорее галка, – уточнил внук.

Дедушка блеснул глазами:

– Она хоть баба?

– Конечно барышня! Хотя скорее черт в юбке!

– О, это по-нашему! Выпьем!

Идиллию нарушил отец:

– Девица, надеюсь, из благородных? Или из купеческих?

– Я точно не знаю… Ее отец, кажется, священник… ну, этот… еврейский. Раввин.

Кто сказал, что мужчины бесчувственные существа, никогда не видел, как за одну фразу может трижды поменяться в лице казачий полковник.

– Кто?!!!..

– Фира Беркович.

Это пронзительное, как визг двуручной пилы, имя разбило все семейные планы. Мечты о слиянии капиталов или даже возможном дворянстве были заживо похоронены под обгоревшей грушей рядом с Ванечкиной карьерой военного и торговым представительством в Европе.

Пять стадий проживания горя смогут внятно сформулировать только через семьдесят шесть лет, но хрестоматийные отрицание, злость, торг, депрессию и принятие семья Беззубов полноценно проживет всего за неделю. Возможно, помогли хобби деда и деловая гибкость отца. На стадии торгов два поколения Беззубов предложили наследнику неслыханно-недосягаемую юношескую мечту всей жизни, козырного туза – деньги на поездку в Великобританию для знакомства с Королевским аэронавигационным обществом… Ванечка тяжело вздохнет и откажется.

Пока папа подсчитывал моральные и материальные убытки, дед сказал:

– Ну бог с вами, выкрестится – обвенчаем и прокормим. – А потом, заглянув внуку в глаза, уточнил: – Она же согласна креститься?

Ванечка, не отводя взгляда, ответил:

– Она пока не знает.

– Чего пока не знает?

– Ничего. Обо мне ничего пока не знает.

Домашние запасы спиртного заканчивались катастрофически быстро. Давно не ласканная полковником прислуга в голос горевала вместе с хозяевами.

– Ну, может, еще обойдется, – уговаривал себя Иван Несторович-старший, наливая стакан с горкой. – Наш-то Ванечка к бабам подхода никакого не знает. А девка там – огонь, куда нашему инженеру.

– Барин, а вы-то откуда знаете? – поинтересовалась особо приближенная кухарка.

– Галинка, ну ты забыла, кто я? Что там того жидовского забора? Сходил я вчера, разведал, в окна посмотрел. Нищета кромешная, но чисто. Унылые они все, как рыбы в тазу, а вот девчонка бедовая, с перцем. Я Ваньку понимаю, тоже бы по малолетству на такую глаз положил. Как там в романах нашей панночки пишут – «фам фаталь»? Вот это про нее. Знаешь такую женскую породу, которая мужиков последних мозгов лишает? Чует мое сердце – ей деньги нужны, славы хочется, свободы… Короче, не по Сеньке шапка. Не справится наш Ванька с такой, сильно он в отца правильный да скучный. Такую разве что на слабо5 раздразнить можно. Ей вызов надо бросить, а потом приручать потихоньку.

Галинка с интересом подвинулась поближе: – А подскажете внуку-то?

– Еще чего?! – возмутился Беззуб. – Мне еще этого отродья бесовского в доме не хватало! Нет уж. Поплачет, запьет, а потом забудет. Главное – не мешать, чтоб не обозлился.

Ханна не переставая радовалась внезапной перемене – после скандала с деревом Фира неожиданно притихла, сама расчесала (впервые за последние полгода!) волосы и, быстро выполнив все поручения, запиралась в комнате с книжкой. Проницательная Броня ее восторгов не разделяла. Растягивая на руках прозрачное, на весь стол, тесто на штурдель, она с опаской разглядывала внучку. Фира буквально за пару дней расцвела – голубоватая, почти прозрачная фарфоровая кожа, карие глазищи, маленький и яркий, как раздавленная вишня, рот. Хрупкая, точеная, маленькая ее внучка с копной тяжеленных кудрявых волос, с которых в очередной раз сползла косынка. Но кроме чудесного превращения угловатого подростка в девушку Броня безошибочно увидела какой-то новый огонек внутри. Огонек цвел на щеках, вырывался всполохами во взгляде, когда Фира украдкой посматривала в окно, распирал в груди застиранное домашнее платье…

– А ну-ка, деточка, в глаза мне посмотри… Ой, не нравятся мне эти перемены. Смотри, Ханна, сбежит это отродье или на курсы, или с каким-то гоем. Чего ты начиталась уже? Какой ереси? Кецале, запомни – нас нигде не любят. Ты всегда будешь виновата. Ты для них кровь младенцев пьешь и деньги отбираешь, и мужчин. Не видать тебе ни богатого дома, ни развлечений – не про нас это.

Фира вспыхнула:

– Я в Киев на курсы поеду! Математические! Или в Одессу на лекции! Я людей лечить буду!

– Отлично! А триста рублей есть? Не считая пансиона? Курсы все платные, и что-то я не слышала, чтобы туда еще и евреек нищих брали.

– Будет у меня триста рублей! – Фира потянула и порвала прозрачное тесто и, ойкнув, стала перебирать пальчиками, склеивая разрыв.

– Дети, дети у тебя будут. Это я гарантирую. Вот их и будешь учить и лечить.

– Не будет у меня детей! – отрезала Фира и, сцепив губы, стала размазывать масло по тесту.

Фира была самой умной в семье, по крайней мере, она так думала, тем более, что у сердца под сорочкой ворочалась и кололась клювом ласточка.

Бумажная ласточка прилетела через забор неделю назад и поселилась прямо на ее крошечной груди. На ласточке рубленым, как засечки топором, почерком было всего пять слов вместе с подписью: «Пойдешь за меня? Иван Беззуб».

Дедушка был прав – изящные манеры и секреты обольщения его внуку были не знакомы. Но своей инженерной прямолинейностью и хтонической дремучей страстью Ванечке внезапно удалось прожечь алмазное сердце Фиры.

– Зачем ты ее выучил грамоте? Она все время что-то пишет и рвет, пишет и рвет, как будто она дочь хозяина писчебумажной фабрики, а не казенного раввина. Зачем я вышла за тебя? Это твоя гадкая черная порода!

Мойше Беркович и сам был не рад своей принудительной должности. Второй и далеко не последний большой позор его жизни… Когда-то давно и далеко он был уважаемым человеком, помогал отцу управлять одним из бескрайних поместий князя Мусиелова. А потом случился закон о черте оседлости. Божий помазанник решил, что все зло от Берковича. И что больше евреям нельзя жить в деревнях и мучить крестьян. То-то было радости у угнетенных из слободы! А вместе с законом пришел погром с поджогом. Он, со сломанными ребрами и развороченным лицом, смотрел, как стремительно обугливается его прошлая жизнь вместе с телом отца. Мойше с Ханной и ее матерью бежали, точнее уползли ближе к ночи. Тыкались несколько месяцев по местечкам, прятались от полиции, пока не зашли в ту самую городскую черту оседлости в Никополе. И бесконечные поиски работы, но кому он, чахлый еврей, нужен? И беременная жена с тещей. Жили за пару проданных золотых безделушек, которые чудом в чулке сохранила Броня, его теща, и выдала, только когда они прибились к городу. Беркович хватался за все, просил службы, с его образованием он мог быть писарем в любой конторе, заниматься бухгалтерией, но он, пропахший потом, гарью, нищетой и отчаянием, как лишайный кот, вместо сочувствия вызывал только брезгливость. А потом новый указ о необходимости специального или хотя бы среднего образования у раввинов и издевка местной власти – его принудительное назначение. И та же брезгливая настороженность соплеменников да нищенское жалованье, назначенное общиной. Он старался как мог – достучаться до предшественника, до «первой лавочки» в синагоге, которая негласно решала все большие дела в городе, и до своей жены тоже пытался… Но безуспешно. Почти всегда безуспешно. Он настолько пропитался безнадежностью пепелища, что и через шестнадцать лет вызывал отторжение даже у супруги. Но он опять попытается: