Она говорила как-то небрежно, словно в сотый раз повторяла давно заученный текст и мое присутствие ее совершенно не интересовало, но я разглядывал незнакомку с большим интересом. Ее речь не была похожа на резкий, невнятный говор египетских крестьян. Женщина произносила слова отчетливо и твердо. Кожа на ее босых грязных ступнях была грубой, руки также загрубели от работы, ногти были неровными и грязными. На ней была бесформенная рубаха, какие носили жены феллахов,[1]поверх нее — платье до колен из грубого полотна, подвязанное веревкой, как и ее жесткие черные волосы. На темно-коричневом лице женщины ярко выделялись ясные, умные глаза, которые, к моему величайшему изумлению, оказались прозрачного голубого цвета. Встретившись с ней взглядом, я вдруг почувствовал сильное желание опустить глаза, что меня крайне раздосадовало. Я был младшим офицером охраны самого правителя и никогда не смущался в присутствии каких-то крестьянок.

— Вижу, — ответил я более резко, чем мне хотелось бы, и стал смотреть на запертую дверь храма, стараясь придать себе вид небрежный и вместе с тем, во всяком случае я надеялся, властный. — Так найди же жреца, пусть откроет дверь. Я сопровождаю царского посланника. Мы возвращаемся в Дельту, и я хочу почтить своего бога, раз уж мне представилась такая возможность.

Женщина не стала кланяться, пятясь, как я того ожидал; напротив, подошла ко мне поближе, и я увидел, что ее странные голубые глаза сузились.

— Вот как? — резко спросила она. — А как зовут этого посланника?

— Его зовут Мэй, — ответил я, заметив, что интерес, на мгновение вспыхнувший в ее глазах, потух. — Так ты приведешь жреца?

Женщина пристально посмотрела на меня, бросив взгляд на сандалии, которые я держал в руке, на кожаный пояс, на котором висел меч, на полотняный шлем на голове и на особую повязку на моей руке, которая указывала на то, что я важная персона, и которой я очень гордился. Я мог поклясться, что в эту минуту она прикидывала мое положение, возраст и степень власти.

— Не думаю, — спокойно ответила женщина. — Сейчас он наслаждается вечерним покоем и ужином, и я не хочу ему мешать. Ты принес Вепвавету какой-нибудь дар?

В ответ я только покачал головой.

— В таком случае советую тебе прийти на рассвете, перед отъездом, и вознести богу молитву в присутствии жреца. — Она повернулась, собираясь уходить, но затем вновь обернулась ко мне. — Я слуга тех, кто служит богу, — объяснила женщина. — Поэтому не могу открыть для тебя дверь. Зато могу принести вам чего-нибудь поесть, пива, лепешек или, скажем, целый обед. Мой долг — заботиться о тех, кто служит фараону. Где вы остановились?

Поблагодарив ее, я указал место нашей стоянки, а потом смотрел, как она, подхватив ведро, скрылась в ночной темноте. Эта женщина держалась с тем же достоинством, что и моя старшая сестра, которую учила хорошим манерам нянька, когда-то выкупленная из гарема самого правителя, и, глядя на ровную, прямую спину уходящей женщины, ее царственную осанку, я вдруг смутно почувствовал, насколько я жалок и ничтожен по сравнению с ней. Вконец расстроенный, я надел сандалии и отправился на берег.

Посланник сидел на походном стульчике перед костром и мрачно смотрел на огонь. Слуги, сидя на корточках в некотором отдалении, о чем-то тихо переговаривались. На фоне темнеющего неба смутно виднелась черная глыба — наша ладья, о которую тихо плескались волны. Услышав мои шаги, посланник поднял голову.

— Полагаю, еды в этой дыре нам не найти, — вместо приветствия сказал он. — Я мог бы послать к управителю селения и потребовать, чтобы нам принесли поесть, но оказаться в толпе глазеющих на тебя простолюдинов — это уж слишком. У нас же почти ничего не осталось, так что придется перебиваться лепешками и сушеным инжиром.

Ничего не ответив, я присел возле огня. Конечно, когда он хорошенько поужинает, то завалится и будет спать, а мне и моему подчиненному придется всю ночь сторожить, слушая его храп. Я тоже устал от однообразной пищи, скучного плавания по реке и сна урывками, но вместе с тем был все же достаточно молод, чтобы испытывать гордость от порученного мне дела и возложенной на меня ответственности, когда, позевывая и опираясь на копье, стоял в предутренние часы на палубе, прислушиваясь, как ветер шелестит в кронах редких деревьев, растущих по берегам Нила, и смотрел на мерцающие над головой созвездия.

— Через несколько дней мы будем дома, — ответил я. — По крайней мере, путешествие было спокойным. В храме я встретил женщину, она принесет нам пиво и еду.

— О, — отозвался посланник. — А как она выглядела?

Этого вопроса я не ожидал.

— Как любая крестьянка, только у нее необычные голубые глаза. Почему вы об этом спрашиваете, господин?

Посланник лишь нетерпеливо махнул рукой.

— Эту женщину знает каждый царский посланник, путешествующий по реке, — сказал он. — Сумасшедшая с голубыми глазами. В этом месте никто не останавливается именно из-за нее. Она служит в храме и обычно под видом незначительной услуги просит передать фараону какой-то деревянный ящик. Я уже встречал ее раньше. Вот почему мне так не хотелось высаживаться на берег в этой дыре.

— Ящик? — спросил я. — А что в нем?

Посланник пожал плечами.

— Она говорит, что в нем история ее жизни, что когда-то сам Великий Царь отправил ее в ссылку за некую провинность, но как только он прочитает ее записи, сразу простит и отменит наказание. Могу себе представить, что она там написала! — презрительно сказал посланник. — Она имени-то своего не нацарапает! Я давно должен был тебя предупредить, Камен, но она, в общем-то, неопасна. Покрутится здесь немного, зато хоть еды принесет.

— Так что же, в этот ящик так никто и не заглядывал? — спросил я.

— Нет, конечно. Говорю тебе, она сумасшедшая. Ни одному сановнику не придет в голову выполнить ее просьбу. И ты тоже, молодой человек, выбрось из головы всякие романтические бредни. Это только в сказках, которые рассказывают няньки, крестьянка может оказаться знатной дамой, в реальной жизни наши крестьяне — это тупые животные, годные лишь на то, чтобы выращивать урожай да пасти скот, на который они сами похожи.

— Она говорит как человек, получивший хорошее образование, — попытался я встать на сторону женщины, сам удивляясь тому, что делаю.

Посланник рассмеялся.

— Этому она научилась за те годы, что вертелась возле знатных особ, которые имели несчастье встретиться с ней, — ответил он. — И не вздумай ее жалеть, иначе она от тебя не отвяжется. И почему это жрецы храма за ней не присматривают? Если так пойдет и дальше, в Асвате вообще никто не будет останавливаться. Эта женщина безобидна, но назойлива, как муха. Она говорила что-нибудь о горячем супе?

Была уже непроглядная ночь, когда женщина пришла в наш лагерь, беззвучно появившись из темноты, освещенная оранжевыми отблесками костра, словно языческая богиня; на этот раз ее черные волосы были распущены и густой волной ниспадали на грудь. Я заметил, что на ней надето другое платье, столь же грубое, как и то, в котором она мыла пол в храме, а ноги по-прежнему босы. В руках женщины был поднос, который она церемонно поставила на складной столик перед посланником. Поклонившись сановнику, женщина сняла с горшка крышку и принялась разливать в две небольшие миски горячий ароматный суп. Вслед за супом на столе появилось блюдо с ячменными лепешками, финиковое печенье и, ко всеобщей радости, кувшин с пивом. Поклонившись, женщина подала миску сначала посланнику, затем мне, и, пока мы черпали ложками вкуснейший бульон, налила пива и осторожно расстелила у нас на коленях два безукоризненно чистых куска льняной ткани. После этого она почтительно встала в сторонке и лишь изредка подходила к нам, чтобы долить пива или убрать пустую миску. Я подумал, что она, видимо, когда-то работала служанкой в доме одного из местных вельмож, а может, и в доме главного жреца храма Вепвавета, который и сам был крестьянином, но все же, в силу своего положения, был образован получше, чем его односельчане, и заодно научил хорошим манерам и свою служанку. Когда со стола было убрано, а на поднос бросили заляпанную жирными пятнами ткань, посланник вздохнул и заерзал на своем стульчике.