лице отца, утром резавшего козла. О козле, который хрипел и бился в его руках. И о себе, маленьком, ничего не понимающем, но чувствующем: случилась беда.

Долго я сидел и плакал в том сарае. Руки замёрзли, ноги замёрзли. Меня никто не искал. Да никто и не видел, куда я пошёл.

Дальше помню урывками. Старую женщину рядом с собой. Как она за руку ведёт меня домой. Наш дом, где много людей и вся сельская детвора сидит на полу, жуёт хлеб с мясом. Ещё одну женщину в чёрном, она большим черпаком наливала детям горячий бульон. Другую комнату, где за столом сидят мужчины и отец с ними.

Я никак не мог понять: почему, когда моя мама плачет, весь аул у нас кушает, а дети радуются и шумят? Меня посадили в углу, налили бульон и дали хлеб. Я был очень голоден, точнее, должен был быть голоден, но еда утратила вкус. Я вяло жевал хлеб, когда меня позвали к маме. В полутёмной комнате сидели, как мне показалось, все женщины аула. Мама молча встала мне навстречу, обняла, посадила возле себя. Она с большим трудом сдерживала слёзы:

— Ты покушал?

— Да… А наш Эльдар где? — начал я, но замолчал, посмотрел на маму, и мы вместе заплакали.

Заплакали и женщины. Там, в тёплой комнате, я и заснул возле мамы. На следующее утро первым делом побежал посмотреть на тахту, где лежал больной брат. Там было убрано. Во дворе девочка лет восьми сказала мне:

— Ваш Эльдар умер… его похоронили… твой папа его похоронил… вон там он… — она указала пальцем в сторону кладбища…

Первые воспоминания

Самое раннее воспоминание детства — это день, когда отец купил новый холодильник. Ясно помню, как я ходил вокруг него. Мне было очень любопытно. Особенно удивило, когда загорелась лампочка внутри. Полочек не было, их сняли, когда холодильник несли домой, чтобы они не попадали. Я был очень рад, в холодильнике горел свет, я забрался внутрь, и отец сказал, что это мой дом. И вдруг дверь закрылась. Свет потух. Я оказался в полной темноте. Мои слабые детские ручки, как могли, толкали дверцу, но она не открывалась. Я плакал, бился, кричал, но и голос мой был пленником, как и я, даже его не выпускала проклятая дверь! А потом она вдруг отворилась, я выпал, мой крик вырвался наружу и мгновенно заполнил весь дом, каждую его комнату, каждый закуток. Вбежала бледная мама, кинулась ко мне. Как оказалось, старшему брату надоело слышать, что это мой дом, он закрыл дверцу и держал. Сиди, мол, там, если твой. За что получил от мамы прутом по спине.

Ещё помню, как маленький я пошёл на каток. Был большой снег и блестящий каток изо льда, я с трудом ходил по нему и падал всё время. Сестра забрала домой, посадила меня у печи и дала горячую печёную картофелину. Мама пришла и схватила тёплыми ладонями мои замёрзшие щёчки, накричала за то, что долго был на улице, и уложила спать. Старшая сестра легла рядом со мной, укрыла нас одеялом с головой и там, в темноте, чужим хриплым голосом запела песенку старого медведя на джурмутском диалекте аварского языка:

Дун хIерлъила, хIаликълъила,

Рас хIулила, са бихьала,

Гьубил кьомоб — басанлаб къо,

Салибаза — чихIарлаб къо,

ГIесенал жал — чIамулеб къо,

ЧIахIаял жал — хъамулеб къо

Айла, майла мигIил гIоооор…

В переводе на русский это звучит примерно так:

Постарел я, стал немощным,

Волосы выпали, да и клыки поредели,

Был день танца на крыше мельницы,

Вырывал из земли корни деревьев.

Мелкую живность грыз разом,

Крупную забирал к себе в берлогу.

Да протекут ныне реки слёз,

И нет возвращения молодости…

Сестра пела во мраке эту песню, пела низким чужим голосом, а перед моими глазами мелькали картины: мельница, лес, старый медведь, я сам оказывался в каком-то загадочном мире и начинал бояться под одеялом. И, когда страха становилось уже очень много, сестра громко выкрикивала припев «айла, майла мигIил гIо-о‑ор» и сбрасывала одеяло. Радовался бесконечно, что спасся от медведя, от этих страшных картин, что увидел свет. И вот засыпаю я после песенки сестры и вижу во сне себя в тёмном лесу. Иду я по узкой тропе, а ей конца нет. Вдруг появляется старый медведь с высунутым языком и идёт ко мне. Я убегаю и прячусь под деревом, чтобы не заметил, а он подбирается всё ближе и ближе. Я делаю вид, что сплю, медведь всё подходит, я чувствую его ворчание и дыхание… и тут медведь наклонился и коснулся языком моего лица…

«Он весь вспотел! Говорила я вам не выпускать его на улицу?», — ругает мама домашних. Она вытирает мне лицо, а я всё не могу разобрать, мама это или я в объятиях медведя до сих пор. Обрадовался, когда понял, что всё же мама, хотя она, когда наказывала за баловство и сердилась, сама становилась, как медведь. Я её так и называл. Отец и домашние смеялись, сама мама тоже принимала это вполне нормально, видимо, нравилась ей такая роль в семье. Так и рос в ауле со своими радостями, печалями и надеждами. И со своими страхами, конечно. Природа их могла быть разной, но первое, что они делали со мной — отсекали от всего родного и знакомого, будто в мире остался только я и не от кого ждать спасения. Когда с плоской крыши перед отцовским домом смотрел на вершины дальних гор, мне казалось, что за той вот горой всё обрывается в бездну и там кончается мир. Это пугало. Это было трудно уложить в голове. В мире всё должно было быть предельно ясно. Медведи — в лесу, волки и туры — в горах, лиса — где-то в норе. Были ещё кавтары. Говорили, что иногда вечером возле фермы раздаётся плач, переходящий в истеричный смех, а потом обратно в плач. И что именно такие голоса бывают у кавтаров.

Больше всего я боялся, и дрожь по телу проходила, когда рассказывали, как кавтары убивают своих жертв.

— Ты знаешь, как кавтар убивает? — сказал однажды старший брат. — Они, как волки и медведи, не грызут. Они ловят человека и начинают щекотать живот, ты смеёшься и смеёшься и не можешь остановиться. В это время кавтар смотрит тебе в глаза и смеётся сам тоже. Твой смех глушит смех кавтара. Вот так смеются, потом от смеха задыхаются и умирают люди, попавшие в