решить формально «с помощью инженеров и машин», говорит Берлин (мы тут, конечно, добавим «электронных вычислительных»). «Вот почему», говорит Берлин, «те, кто связал свою веру с неким грандиозным, преобразующим мир явлением вроде окончательного торжества разума или пролетарской революции, непременно верят и в то, что все политические и моральные проблемы можно превратить в технологические» ([2], стр. 123). Но условием появления таких проблем являются все-таки именно идеи, и имеет смысл начинать именно с них.

Идея свободы и тесно связанное с ней представление об индивидуальности лежит в основе всех актуальных современных политических направлений. Оно стало ключевым для многих философских школ, начиная еще с эпохи Возрождения. Античных философов индивидуальность не интересовала вовсе, монотеистическое (христианское) сознание погрязло исключительно во взаимоотношениях с Богом, лишь Реформация в полный рост поставила проблему «свободной воли человека», т.е. рамок его свободы, объективных и субъективных. Проблема свободы настолько широка, и имеет настолько много оттенков и смыслов, что Берлин не берется их рассмотреть хотя бы отчасти: «Я не собираюсь обсуждать его историю или двести с лишним его значений, которые насчитывают историки идей. Я предлагаю рассмотреть только два значения, но центральных, имеющих большую историю и, осмелюсь предположить, еще большее будущее» ([2], стр. 126). Речь идет о «негативном» и «позитивном» определениях свободы[3].

Если выразить эти определения кратко, то негативное определение — это «свобода от», а позитивное — «свобода для». Негативное определение: «…я свободен в той степени, в какой ни один человек или никакие люди не вмешиваются в то, что я делаю. В этом смысле политическая свобода — это всего лишь пространство, в котором я могу без помех предаваться своим занятиям. Если другие не дают мне сделать то, что без них я сделал бы, я несвободен; а если пространство сужают до минимума, можно сказать, что я подвергся принуждению или даже порабощению … Именно это имели в виду, употребляя это слово, классики английской политической философии. Они расходились в том, насколько широкой может быть или должна быть эта область, но все считали, что она не может быть безграничной, ибо тогда все непрерывно сталкивались бы друг с другом, и «естественная» свобода привела бы к социальному хаосу, при котором не удовлетворялись бы даже минимальные нужды, а свободу слабых подавили бы сильные… В итоге эти мыслители приходили к тому, что область человеческой свободы нужно ограничить законом» ([2], стр. 126-129).

Далее Берлин обращает внимание на тот несомненный факт, что «для оксфордского профессора свобода — что-то одно, а для египетского крестьянина — другое», и констатирует, что в результате либеральная мысль запуталась:

«Мне кажется, совесть западных либералов тревожит не столько то, что свобода, которой ищут люди, различается в зависимости от социального или экономического положения, сколько то, что меньшинство, обладающее ею, обрело ее за счет эксплуатации тех, у кого ее нет, или, по крайней мере, пренебрежения к ним. Они не без оснований полагают, что, коль скоро свобода личности так важна для человека, никто не вправе ее отнимать, и совсем уж непозволительно, чтобы одни пользовались ею за счет других. Основания либеральной морали — равенство в свободе: не поступай с другими так, как не хотел бы, чтобы поступили с тобой; плати свой долг тем, кому ты обязан свободой, богатством и просвещенностью; будь справедлив в самом простом и общепринятом смысле».

А это у западных либералов правильный взгляд? Берлин говорит, что не следует смешивать понятия, нужно всегда помнить об их истинном содержании: «Чтобы избежать вопиющего неравенства или повальной бедности, я готов пожертвовать своей свободой охотно и добровольно; но то, от чего я отказываюсь во имя справедливости, или равенства, или любви к собратьям, — именно свобода». То, что так убежденно втолковывал Н.А. Бердяев в «Философии неравенства»[4] (свобода и равенство противоречат друг другу), для Берлина самоочевидно:

«Все нужно называть своим именем: свобода — это свобода, а не равенство, не честность, не справедливость, не культура, не спокойная совесть. Если моя свобода или свобода моего класса или моей нации строится на бедствии многих людей, такая система несправедлива и безнравственна. Но если я ущемляю или утрачиваю свободу, чтобы меньше стыдиться неравенства, я не увеличу свободу других, а лишь уменьшу общий объем свободы. Возможно, я выиграю в справедливости, счастье, спокойствии, но потеря в свободе останется, и только путаница ценностей позволяет нам говорить, что, отбросив “либеральную” свободу личности, можно увеличить свободу “социальную” или “экономическую”» ([2], стр. 130-131).

И надо учитывать, что представление о свободе личности, правах человека и т.д. возникло совсем недавно, и далеко не везде (так что есть сомнения — является ли оно таким уж неотъемлемым качеством человеческих сообществ): «…понятия индивидуальных прав не было в юридических представлениях римлян и греков; равным образом это относится к иудейской, китайской и другим цивилизациям, о которых мы узнали с тех пор. Господство этого идеала — скорее исключение, чем правило, даже в новейшей истории Запада. Свобода в этом смысле не очень часто становится лозунгом, объединяющим много людей» ([2], стр. 135). Могу добавить, что сегодня эта констатация звучит даже актуальнее, чем в 1950-е годы.

Очень важно для понимания «негативной» свободы то, что «это понимание свободы принципиально ограничивается проблемой границ контроля, но не его источника … Демократия может на деле отнимать у отдельных граждан множество свобод, которые были бы у них при некоторых других устройствах общества; точно так же можно представить себе, что либерально мыслящий деспот даст своим подданным достаточно большую степень личной свободы. Он может быть несправедливым, поощрять дичайшее неравенство, мало заботиться о порядке, добродетели или познаниях; но коль скоро он не подавляет их свободу или подавляет ее меньше, чем другие режимы, Миллю[5] он понравится. … исторический опыт показывает, что цельные характеры, любовь к истине и свирепый индивидуализм произрастают в строго дисциплинированных сообществах, например среди кальвинистов Шотландии и Новой Англии или при военной дисциплине, не реже, чем в более терпимых сообществах» ([2], стр. 133-135).

Берлин далек от ошибки современных левых либералов, путающих свободу и демократию: «Свобода не связана, во всяком случае — логически, с демократией или самоуправлением. Самоуправление может лучше гарантировать гражданские права, чем другие режимы, потому его и отстаивают приверженцы свободы. Но между личной свободой и демократическим правлением нет необходимой связи. Ответ на вопрос “Кто мной управляет?” логически отличен от ответа на вопрос “Насколько вмешивается власть в мои дела?”» ([2], стр. 136).

Это только малообразованные американские либералы могут редуцировать свободу до демократии, а демократию — до формальных выборных процедур, каковую точку зрения столь же бездумно перехватили их российские