совместному проживанию по единым для всех правилам, и насильственно не провоцировать конфликты, то, как доказывают отдельные исторические примеры (Тбилиси или Нагорный Карабах в некоторые периоды своей истории, турки-мусульмане и греки-христиане на Кипре XVI-XIX веков) многонациональные общины вполне возможны. Правда, при одном неизменном условии — одни принципиально не лезут в дела других. Обычно при этом существует территориальная сегрегация (армянские и азербайджанские села в Нагорном Карабахе 1980-х, израильские и арабские деревни в Израиле сейчас или армянские, грузинские и русские кварталы в историческом Тбилиси), но не обязательно: на историческом Кипре турки и греки отдельных анклавов не образовывали, просто их экономические интересы пересекались мало.

Вот это и есть тот плюрализм, о котором говорит Берлин: «Плюрализм, с вытекающей из него долей «негативной» свободы, представляется мне более верным и более гуманным идеалом, чем цели тех, кто ищет в авторитарных структурах идеал “позитивного” самоопределения классов, народов или всего человечества. Он более верен, поскольку, по крайней мере, признает множественность человеческих целей, несоизмеримость многих из них и вечное соперничество друг с другом. Исходное положение, согласно которому можно сопоставить их на одной шкале так, чтобы определить наивысшую, по-моему, искажает наши знания о том, что люди — свободные деятели, представляя моральное решение как операцию, которую в принципе можно проделать с помощью логарифмической линейки. … Плюрализм человечнее, потому что во имя отдаленного и непоследовательного идеала не лишает людей многого из того, что сами они считают в своей жизни незаменимым» ([2], стр. 184-185).

При этом никто не принуждает вас к моральному релятивизму: вы по-прежнему вправе считать границы дозволенного, принятые вами и вашими единомышленниками единственно правильными, и жить в соответствии с ними, соблюдая строгий запрет на свинину, наркотики, алкоголь и нахождение женщин в публичных местах с непокрытой головой и в провоцирующей одежде. (Заметим, что есть и более жесткие ограничения — кришнаиты, к примеру, запрещают любые продукты, изменяющие сознание, даже чай и кофе.) Но реальность такова, что недалеко от вас живут те, кто не мыслит пятничный вечер без свиных баварских колбасок с пивом или украинского сала под горилку, как и те, чьи женщины ходят по улицам в шортах и топиках, а некоторые — о ужас! — даже посещают нудистские пляжи. Кто в этой ситуации против кого должен воевать, считая себя абсолютно правым? И вообще — должен ли?

Берлин так отвечает на подобные вопросы: «Я не хочу сказать, что индивидуальная свобода даже в самых либеральных обществах — единственный или просто преобладающий критерий социального действия. Мы заставляем детей учиться, мы запрещаем публичные казни, этим определенно стесняя свободу. Оправдываем мы это тем, что невежество, варварское воспитание или жестокие забавы и зрелища — большее зло, чем те ограничения, которые необходимы, чтобы их устранить. Суждение это, в свою очередь, зависит от того, как мы определяем добро и зло, иными словами, от наших нравственных, религиозных, интеллектуальных, экономических и эстетических ценностей, которые опять-таки связаны с нашими представлениями о человеке и об основных требованиях его натуры. … Не так уж нужно подчеркивать, что монизм и вера в единый критерий всегда умели успокоить умы и сердца. Возникает ли такой принцип, потому что мы видим некое будущее совершенство, как французские просветители XVIII в. и их технократические преемники в наши дни, или он коренится в прошлом, “в нашей земле и наших мертвых”, как утверждают немецкие историцисты, французские теократы и неоконсерваторы в англоязычных странах, он неизбежно … сталкивается с каким-нибудь непредвиденным и непредвидимым ходом в человеческом развитии, к которому он неприменим. Тогда им пользуются, чтобы оправдать априорно варварские прокрустовы действия — вивисекцию реальных человеческих обществ по застывшему шаблону, продиктованному нашим ненадежным пониманием во многом воображаемого прошлого или целиком воображаемого будущего. Сохраняя абсолютные категории или идеалы ценой человеческих жертв, мы оскорбляем сами принципы и науки и истории. Это могут делать в наше время те, кто находится на правом или на левом фланге; те же, кто уважает факты, не могут с этим примириться» ([2], стр. 182-184).

При этом никто не может, естественно, избежать конфликта, когда две несовместимые культуры сталкиваются вплотную — как это происходит, например, с ростом числа мусульманских беженцев в Европе. И такие конфликты приходится разрешать, увы, принуждением, и этого не избежать. Важно то, чтобы ни одна сторона не пыталась силой распространить «единственно правильный порядок» на максимально большой территории. Берлин прямо формулирует оскорбительную западную точку зрения, за которую либералам неоднократно доставалось от почвенников всех времен и народов: «Желание жить самому по себе — признак высокой цивилизованности и человека, и сообщества … угасание этого чувства означало бы смерть цивилизации, всех ее моральных основ»[11] ([2], стр. 135). Отсюда вытекает, что китайцы, русские или, например, ортодоксальные иудеи — как бы отстающая часть цивилизации, что, конечно, далеко от правды (китайцы не без оснований всегда считали варварами именно европейцев). Но в том-то и штука, что Берлин предлагает привыкнуть к наличию у каждого сообщества своих взглядов на то, кто тут имеет цивилизационные преимущества и какие именно. Суть плюрализма по Берлину есть признание того, что «Необходимость выбора между абсолютными притязаниями … — неустранимое свойство человеческой жизни» ([2], стр. 182).

Мало того, совершенно необязательно, что и сам плюралистический принцип сохранится неизменным в веках, говорит Берлин: «Может статься, что этот идеал — свобода выбрать цель, не претендуя на ее вечную значимость, и связанный с нею плюрализм ценностей — всего лишь поздний плод нашей клонящейся к закату капиталистической цивилизации. Его не признавали в отдаленные века и в примитивных обществах, и будущее, возможно, посмотрит на него с любопытством и симпатией, но вряд ли хорошо его поймет. Да, может быть и так. Но из всего этого, мне кажется, не следуют скептические выводы. Принципы не становятся менее священными от того, что не гарантирована их долговечность» ([2], стр. 185-186).

Является ли история целенаправленной?

В своих работах Берлин не только разбирает такие основания политической философии, как отношение к принуждению и свободе. Он подвергает основательному пересмотру и анализу большинство основополагающих понятий, составивших фундамент современного западного общества. Сформировавшийся в эпоху становления двухполярного мира, лично наблюдавший появление и крах третьей силы — германского фашизма, Берлин сегодня не стал бы падать в обморок по поводу внезапного, как многим на Западе показалось, возникновения режима Путина, которого, по всеобщему мнению, «не должно было случиться» (Гитлер в просвещенной Германии 1930-х «мог случиться» с еще меньшей вероятностью). У Берлина все главные причины, приведшие в том числе и к такому финалу, уже давно были разобраны детально, и применительно совсем не только к России.

Берлин не торопится делить