оппоненты. Многократные провалы попыток американцев в конце XX – начале XIX века насильственного формального устроения демократии в разных странах (Ирак, Афганистан, Ливия, Палестинская автономия и пр.) настроили против них даже многих европейских союзников, а противники из тоталитарных режимов получили неубиваемый аргумент против «этой вашей демократии». Но на этом фоне совершенно потерялись случаи успешного мирного перехода к демократии от тоталитарных автократий, как с помощью американцев (Чили, Южная Корея, Тайвань), так и без нее (франкистская Испания, Португалия времен Салазара). Парадоксальную картину представляет сегодняшняя Турция, имеющая все признаки авторитаризма, и при этом ни у кого из ее оппонентов не имеется причин упрекать Эрдогана в фальсификации выборов. В чем тут дело?

А в том, что демократия — не предпосылка к свободе, а лишь одно из ее возможных, и совершенно необязательных следствий. Свобода вполне может существовать и в истории уже существовала без всякой демократии: «Действительно, можно сказать, что в Пруссии Фридриха Великого[6] или в Австрии Иосифа II[7] людей творческих, оригинальных, наделенных воображением, да и вообще всякого рода меньшинства меньше преследовали и угнетали и официальные институты, и неформальные обычаи, чем бывало и в более ранних, и в более поздних демократиях» ([2], стр. 136).

Демократии органически присущ еще один недостаток, который в середине XX столетия, в золотой век западной демократии, проявлялся еще не очень явно, и Берлин прямо о нем не упоминает. Речь идет о постепенном вырождении политических элит демократических стран, вынужденных угождать избирателям. Скептически настроенный к демократии Алексей Арестович[8] в одном из эфиров ютуб-канала Юлии Латыниной[9] в апреле 2024 года так сформулировал эту ситуацию: «Демократия достигла своего идеала: лидерами государств становятся типичные представители серой массы, составляющей большинство населения».

Так мы переходим к позитивному определению свободы, с которым все еще хуже, чем с негативным.

…и позитивная

«“Позитивный” смысл слова “свобода” проистекает из желания быть хозяином самому себе. Я хочу, чтобы моя жизнь и мои решения зависели от меня, а не от каких бы то ни было внешних сил. Я хочу быть орудием действия, а не подчиняться чужой воле. Я хочу быть субъектом, а не объектом; следовать собственным соображениям и сознательным целям, а не делать что-то под воздействием внешних причин. Я хочу быть кем-то, принимать самостоятельные решения, выбирать направление действия, а не подчиняться силам природы или другим людям, как будто я вещь, животное или раб, неспособный жить по-человечески, то есть определять и осуществлять собственные задачи, собственную стратегию» ([2], стр. 137), объясняет Берлин.

Но такая «свобода для» и «свобода от» пришли к неразрешимому противоречию: «Свобода быть хозяином себе и свобода от того, чтобы мой выбор определяли другие, при поверхностном взгляде могут казаться одной и той же мыслью, выраженной утвердительно и отрицательно. Однако в историческом плане “позитивное” и “негативное” представления развивались в противоположных направлениях, каждое из которых было по-своему логичным, пока, наконец, не пришли к прямому конфликту» ([2], стр. 138).

Конфликт этот заключается в вопросе: а можно ли вообще доверять индивиду в его стремлении к самостоятельному действию? Некое «личностное начало», «истинную натуру» можно представлять, как « “истинное”, или “идеальное”, или “лучшее”, или “самостоятельное” Я, а можно, как “эмпирическое” и “раздрызганное” Я, которое уступит любой вспышке желания или страсти». Любому члену любого общества на собственном опыте ясно, что ничего хорошего из предоставления возможности делать все, что хочешь, никогда не получалось.

Но на этом месте люди легко (я бы даже написал, неизбежно) впадают в патернализм, который столь яростно отрицался Кантом в его «Критике практического разума»[10]: «…мы признаем, что возможно, а часто — и оправдано принуждение во имя какой-то задачи (скажем, борьбы с правонарушениями или охраны здоровья), которую люди решили бы сами, будь они не столь невежественными, слепыми и порочными. … Поскольку я знаю их подлинные нужды лучше, чем они сами, они не стали бы сопротивляться, если бы были такими же разумными и мудрыми, как я, и так же хорошо понимали свои интересы. Можно пойти и дальше. Можно сказать, что на самом деле они стремятся к тому, чему по своей косности сознательно противятся, так как в них таится некое мистическое начало — латентная воля или “подлинная” цель. Начало это, хотя ему противоречит все, что они чувствуют, делают и говорят, и есть их “истинная” натура, о которой может не знать их бедное эмпирическое “Я”; и считаться надо только с ее желаниями» ([2], стр. 139).

Легко показать, что все самые жесткие и мрачные режимы в истории последних двух-трех веков вырастали именно из этого «положительного» представления о свободе: «Социализированные ее версии, совершенно не похожие друг на друга и друг с другом конфликтующие, таятся в сердцевине многих националистических, коммунистических, авторитарных и тоталитарных убеждений. Развиваясь, эта доктрина могла уплывать далеко от своей рационалистической гавани. Тем не менее именно такую свободу обсуждают, за такую свободу борются и в демократиях, и в диктатурах многих уголков земли» ([2], стр. 153).

И что же прикажете делать — расстаться с надеждой на свободу вовсе?

Плюрализм

Не будем останавливаться на предпринимаемым Берлиным подробном анализе всех предложенных за последние пару веков вариантов, вытекающих из того или другого определения свободы. Сразу перейдем к его ответам на пресловутый вопрос «что делать?».

Изюминка подхода, к которому нас подводит Берлин, состоит в том, что он предлагает заранее смириться с существованием множества суждений о том, что представляет собой свобода. Появляется отвратительно звучащее по-русски слово «плюрализм» (от латинского pluralis — «множественный»), представляющее едва ли не главную красную тряпку для сегодняшних антилибералов всех оттенков, сразу после «демократии» и «прав человека».

Между тем даже сами те, кто называет себя либералами, часто путают плюрализм с толерантностью и мультикультурализмом — всем тем, что борцы «за все хорошее против всего плохого» собрали под общий зонтик идеологии DEI (Diversity, Equity, Inclusion — разнообразие, равенство, вовлеченность). Я отвлекусь от Берлина, и приведу практический пример абсурдности этой идеологии, провозглашающей мирное слияние в едином общественном пространстве носителей разных культур. Это даже не навязшая уже в зубах поддержка палестинских террористов «полезными идиотами» из ЛГБТ-движения, все куда конкретнее: как насчет любимого детского празднества Рождества/Нового года, если ислам запрещает поклонение дереву и изображение людей, в том числе и в виде кукол?

Как быстро выясняется, мультикультурализм неизбежно заканчивается либо директивным ограничениям одной культуры в пользу другой (запрет на ношение хиджабов в Франции; обещание штрафовать школы за отмену празднования Рождества в Италии), либо размыванием и в конечном итоге утратой культурной идентичности всеми сторонами. Причем это совершенно не абсолютное правило: если людей не принуждать к