на ведьм эпохи Маккарти, когда его лишили допуска к секретной информации? Можно было даже добавить пару слов о его якобы спокойном закате, когда он руководил тихим, как монастырь, Институтом перспективных исследований в Принстоне.

А потом Китти Оппенгеймер, миниатюрная алкоголичка, для которой Роберт был четвертым из пяти официальных и неофициальных мужем (но и брак с ним оказался для нее самым продолжительным), уже ничего не говорила, поскольку с неба мириадами бомб обрушился ливень. В тот монохромный февральский день 1967 года она перегнулась через фальшборт катера, вышедшего от стоявшего на краю пляжа бунгало Оппенгеймеров с нею, двадцатидвухлетней дочерью и двумя друзьями на борту в залив Хокснест, и через несколько секунд выпустила урну из рук.

Удивительно, но урна утонула не сразу. Она еще довольно долго поднималась и опускалась, будто ничего не весила, – сами волны произносили легендарному физику последний синусоидальный панегирик. Но в конце концов вода все же просочилась под неплотную крышку вместилища праха, и оно плавно погрузилось под неспокойную поверхность моря.

Глава 1

1936

Я должен кое-что объяснить насчет Оппи: примерно каждые пять лет у него случался личностный кризис; он серьезно менялся. Скажем, когда я знал его в Беркли, он был романтичным, радикально настроенным человеком богемного типа, вдумчивым ученым…

Роберт Р. Уилсон, американский физик

– Ты приносишь мне несчастье, – сказал Хокон Шевалье. – Надеюсь, ты и сам это понимаешь.

Роберт Оппенгеймер посмотрел на друга, сидевшего рядом с ним на розово-зеленом диванчике в углу гостиной, где шумела вечеринка. Сам Оппи думал совсем наоборот. Хок приносил ему лишь удачу; в том числе благодаря ему он поселился в этом необычном доме на Шаста-роуд.

– Да что ты?

– Да, так оно и есть! Когда я где-то бываю без тебя, то всегда оказываюсь самым привлекательным.

Оппенгеймер коротко хохотнул. Шевалье, которому только-только исполнилось тридцать пять, на три года старше его, был красив, как киногерой. Овальное лицо с широко расставленными глазами, зачесанные назад светло-русые волосы делали его похожим на аристократов эпохи Людовика XV, и это впечатление усугублялось галантной манерой поведения, соответствовавшей его фамилии[2].

Оппи знал, что сам вовсе не таков – тощий, долговязый, угловатый, с вечно растрепанными жесткими черными волосами, с походкой неуклюжей, как у утки, – один друг сказал, что он как будто все время падает вперед или, иными словами, кувыркается в будущее.

– Видишь вон ту? – продолжал Хок, указав на девушку чуть заметным кивком. – За все время, пока мы находимся здесь, она ни разу не посмотрела на меня, зато на тебя… – Шевалье покачал головой с наигранным негодованием. – Это все из-за твоих глаз, чтоб им!.. Сверкаешь тут своими опалами…

Оппи привык к комплиментам по поводу своих бледно-голубых глаз; их нередко называли прозрачными или светящимися, но эта метафора оказалась для него новой. Он улыбнулся, повернул голову, чтобы взглянуть на женщину, на которую указывал Хок, и…

И, мой бог, он ведь уже видел это милое лицо – он был твердо уверен в этом. Но где?

– Ого! – вполголоса воскликнул Оппи.

– Вот именно, что ого, – согласился Хок. – И как смотрела на тебя, так и продолжает. Так что придется тебе подойти и познакомиться.

– Я… м-м-м…

– О, ради всего святого… Роберт, иди уже! Ты изучаешь великие тайны вселенной, а девушки по сравнению с ними совсем просты.

Хок преподавал французскую литературу в кампусе Калифорнийского университета в Беркли. Оппи там же преподавал физику. Как правило, представители столь разных специальностей мало общаются между собой – у них просто нет общих интересов, – но Оппи любил французскую поэзию, и они быстро и крепко подружились. У Хока было одно заметное преимущество – среди его слушателей было много студенток (на одной из них он женился), тогда как в тех кругах, где вращался Роберт, женщин было очень мало.

– Действуй, – продолжал подзуживать его Хок. – Сделай что-нибудь такое, о чем стоило бы рассказать Барб, когда я вернусь домой. Попытай удачи.

Удачи… Эйнштейн как-то сказал, что Бог не играет в кости со вселенной, – но, с другой стороны, Бога вряд ли занимают мысли о том, как бы переспать с какой-нибудь барышней.

– Ну ладно, – буркнул Оппи и не спеша распрямился, поднимаясь с дивана. Конечно, он не мог просто подойти и представиться, но тут очень кстати вихрем пронеслась Мэри-Эллен, его квартирная хозяйка, облаченная в одно из своих сшитых из собственноручно расписанных батиков платьев, подметающих пол. Она то и дело устраивала вечеринки, часто посвящая их сбору средств в чью-то пользу. Сегодня деньги собирали для испанских республиканцев – или, может быть, для испанских националистов? Наверно, для хороших людей, но Оппи это было безразлично – он спустился из своей комнаты ради пончиков и выпивки, а не для того, чтобы кого-то поддержать.

– Мэри-Эллен, постойте. Не могли бы вы?..

– О, Роберт! Я очень рада, что вы решились оторваться от книг и присоединиться к нам! Но я вижу, ваш стакан пуст.

– Нет-нет, спасибо, пока не надо. Но если бы вы… – Он сдержанным жестом указал на пышногрудую молодую женщину, сидевшую у камина.

– Ах! – воскликнула Мэри-Эллен; ее широкое лицо расплылось в улыбке. – Конечно! – И, взяв Оппи за руку, она потащила его через полную народом комнату. – Джин! – позвала она, и незнакомка подняла голову. – Это лучший из моих жильцов; о, Фред, не надо, вы же знаете, что вас я тоже люблю! Его зовут Роберт, он преподает физику. Роберт, Джин учится на врача. – Мэри-Эллен вдруг извлекла, словно ниоткуда, стул в стиле ар-деко и ловко усадила на него Роберта лицом к Джин. – А сейчас я подам вам выпивку!

– Значит, вы будущий врач? – сказал Оппи, улыбнувшись Джин.

– Да. Точнее, психиатр. – Голос Джин был теплым. Вблизи она показалась еще красивее, чем с другой стороны комнаты. – Я преклоняюсь перед Фрейдом, – продолжила она. – Вы знаете его работы?

Как удачно кость выпала! Шесть очков!

– Представьте себе, знаю. И даже знаком с Эрнестом Джонсом.

– Неужели?! – воскликнула Джин.

– Чистая правда. Мы познакомились в Кембридже в 1926 году. В то время Джонс, близкий друг Фрейда, был единственным в мире психоаналитиком, говорящим по-английски, и потому-то и стал главным пророком этого учения в англоязычном мире.

– Расскажите… Боже мой, расскажите мне все, что вы знаете о нем.

Снова бабочкой подлетела Мэри-Эллен, вручила Оппи стакан с бурбоном, подмигнула и помчалась дальше.

– Ну, – начал Оппи, – его кабинет находился на Харли-стрит… – За разговором он продолжал присматриваться к ее классически красивому лицу с прекрасной гладкой кожей, глазами поразительного изумрудного цвета, резко отличавшимися от его опаловых, и маленькой ямочкой на подбородке. Черные