— Да, дорогая, разумеется.

Из всего этого разговора она не поняла ровным счетом ничего, но, любя свою маму и помня ее наставления, она постарается быть приветливой и завоюет расположение окружающих. Разумеется, гораздо приличнее держать язык за зубами и не надоедать ближним.

* * *

В первый день мальчики были лишь в меру вежливы с ней, на второй — уже пытались не замечать ее. Однако кузины, или, как их чаще называли, Близнецы, были рады ее компании.

Она чувствовала, что ее положение здесь было не очень почетным…

Что же такое “бастид”?

Почему-то ей захотелось получить ответ на этот столь мучивший ее вопрос из уст графини, человека, который меньше всех был рад ее присутствию в Чейзе.

Постучав в дверь ее комнаты, девочка услышала хриплый голос:

— Войдите.

Застыв на пороге, она смотрела на грузную леди, отяжелевшую от беременности, сидящую на небольшом диванчике с шитьем в руках. Она шила что-то белое, длинное и узкое. Девочку удивило занятие графини — пальцы ее были очень толстыми, распухшими… Черты лица не были красивы, но, вполне возможно, в юные годы она казалась привлекательной. В ней не было ничего общего с мамой — высокой, стройной и изящной. Графиня выглядела изможденной стареющей женщиной. Подняв на вошедшую глаза, она, не скрывая раздражения, прервала ее замешательство:

— Что вам угодно здесь, в моей комнате? Превозмогая страх, девочка все же вошла в комнату и начала сразу с самого главного:

— Я случайно услышала разговор служанок. Они называли меня “бастид”. Не знаю, что это значит, но чувствую.., что-то плохое. Вы в этом доме единственный человек, не желающий меня видеть, поэтому я и пришла за разъяснениями к вам. Думаю, вы не пощадите меня, скрывая правду.

Леди рассмеялась.

— Невероятно, и это уже на второй день пребывания! Я всегда говорила, если хочешь узнать что-то наверняка, спроси у слуг, они никогда не ошибаются. Отлично, дитя, “бастид” на их языке означает то же, что и бастард, которым ты являешься.

— Бастард… — медленно повторила девочка.

— Да. Это значит, что твоя мама — шлюха, и мой муж, так называемый “дядя” Джеймс, платит ей. — Она снова рассмеялась, откидывая назад голову. Смех продолжался довольно долго, так что казался уже непристойным, как и значение только что произнесенных слов.

— Не могу понять, мэм. Что значит “шлюха”?

— Это женщина, у которой нет моральных устоев. Дядя Джеймс — твой отец, а никакой не дядя. Я его жена, а твоя прекрасная мамочка не что иное, как презренная содержанка, игрушка богатого человека, который держит ее для себя, чтобы.., ладно, этого ты уже совсем не поймешь, пока… Но уверена, что в один прекрасный момент ты превзойдешь собственную мамочку. Кстати, неужели тебя никогда не удивлял факт, что твой дорогой дядя — Уиндем, в то время как ты Кокрейн? Нет? Но ты кажешься смышленее матери… Все, хватит, убирайся отсюда. Я не желаю любоваться твоим личиком больше, чем считаю нужным.

Джозефина чувствовала, что теряет сознание: сердце учащенно билось, колени подгибались, к горлу подкатывала тошнота.

Тот день оказался переломным в ее жизни. Девочка притихла, никогда не заговаривала первой, избегала даже смеяться в ответ на чью-либо шутку, чтобы не привлекать к себе лишний раз внимания. Однако такое поведение возымело обратный эффект, и к концу визита в Чейз-парке ее старший кузен Марк вдруг стал называть ее Дукессой[1].

Шестилетняя кузина Антония ревностно отнеслась тогда к этому.

— Что это значит, Марк? Она всего лишь маленькая девочка, как я и Фанни. А разве мы не леди Уиндем? Почему же тогда она — дукесса?

Марк, этот хитрый сын дьявола, посмотрел на маленькую Антонию с высоты роста и сказал:

— Потому что она никогда не смеется, не улыбается и слишком о многом задумывается для своего возраста. Она расточает свои улыбки так, будто это последние гинеи, оставшиеся у нее. А ты не замечала, как быстро исполняют слуги ее приказания? Как они расплываются, стоит лишь ей приветливо кивнуть им? Подожди, — медленно добавил он, — в один прекрасный день девчонка покажет себя во всей красе. Она скоро вырастет, расцветет и станет кровавым цветком…

Джозефина не могла выговорить ни слова, хотя душа ее рвалась от крика. Конечно же, все почувствовали ужасное состояние девочки.

— Дукесса, — прокомментировал ее реакцию Марк, посмеиваясь и переглядываясь с младшими кузинами.

Ее тошнило от слова “Дукесса”, но она вынуждена была покорно сносить насмешки. Одни называли ее гордячкой, другие — рассеянной и заторможенной. Она же ощущала себя изгоем.

В следующий раз она встретилась с Марком в Чейз-парке в июне 1808-го. Тогда ей было тринадцать. Он уже учился в Оксфорде и приехал погостить на каникулы. Увидев ее, он рассмеялся:

— Привет, Дукесса. Я слышал, это имя осталось за тобой. Надеюсь, ты не забыла, откуда оно взялось?

Он улыбался, но ей казалось, что кузен заговорил с ней скуки ради. Она холодно и молча смотрела на него, гордо подняв голову.

Марк вопросительно ожидал ответа. Что-то в его взгляде раздражало и оскорбляло ее.

— Вам мешает отвечать ваша надменность или вы, по обыкновению, витаете в облаках, не замечая нас, простых смертных? А помните мое давнее предсказание — тогда вы были совсем маленькой девочкой? Возможно, нет. Вы обещаете стать столь прекрасной, как я и ожидал. Вам, кажется, тринадцать? Так я по крайней мере слышал. А что будет в шестнадцать? Хотел бы я посмотреть на вас тогда… — Он снова рассмеялся, снисходительно похлопав ее по плечу, и направился к выходу.

Марк совершенно ошеломил ее. Сама не зная как, она очутилась в доме. Вот мистер Сэмпсон устремился ей навстречу, улыбаясь, как обычно. Миссис Эмери, следуя за ним по пятам, приглашала:

— Добро пожаловать, мисс, добро пожаловать!

Но гораздо чаще ее называли Дукессой, даже ее отец, даже Энни, которая первая, хотя и невольно, дала ей возможность узнать о своем незаконном происхождении. Ее будоражил вопрос: почему все слуги в доме так приветливы с ней, отлично понимая, кто она? Ведь пятно на ней было неизгладимым.

Если бы кто-то поинтересовался, она могла без промедления ответить, что утратила невинность в возрасте девяти лет.

Однажды, в один из визитов дяди Джеймса в их коттедж, она обнаружила его в постели матери. Это было похоже на ожог. Они обнимали друг друга и смеялись; их головы, золотистая матери и черная дяди Джеймса, соприкасались — ив этом было что-то от союза дьявола с ангелом. Вид у них тогда был удивительно счастливый. Потом она застала их целующимися в узком коридоре второго этажа. Мать была прижата к стене, а ее рот совершенно закрыт ртом дяди Джеймса.

Три месяца назад, до ее ежегодного визита в Чейз-парк, дядя Джеймс признался в том, что он ее отец. Мама же отмалчивалась. Она ничего не ответила ему тогда, сидя на бледно-голубой парчовой кушетке в набитом безделушками будуаре матери. Он объявил ей это неожиданно, без всякой преамбулы: