Безграничная, далеко разлившаяся вода тихо и незаметно катит свои блестящие волны. Звезды светят, мигают, словно перебегают из одного угла в другой. Над рекой царит прохлада.

Долго и важно читает Пархом «Отче Наш». Мало что понимая из того, что шепчет, но видя в словах какой-то тайный смысл, что длинной, серебристой нитью соединяет его, Пархома, с далеким Богом, молится он степенно, иногда даже задумываясь над какими-то словами. Нить все тянется и тянется и все вяжет их обоих и вяжет. Она, как паутина: когда согрешил, то рвется незаметно, а для праведного — крепче крепости.

Многих молитв Пархом не понимает, но молится искренне. Что-то ведь значит то «ликуй», или же «аллилуйя», если его и попы причитают и церковные хоры поют.

Закончив молиться, Пархом курит трубку. Тогда он словно меняется и повествует обо всем, что знает, что видел, что слышал. О лесном звере, о рыбе, о полесских реках, которые плывут, почти не двигаясь. Он любит те реки: безжизненные, покорные, тихо несут они свои воды и, словно очарованные и завороженные, что-то шепчут берегам.

Пархом повествует басню о камыше, которого Господь за что-то там наказал, знает разные речные травы, водяное зелье. Знает он рыбу-щуку, плотву, разбирается в водящихся в канавах вьюнах, а больше всего любит раков. Пархом знает, из чего сделана английская трубка, которую участковый комендант носит в мешочке со шнурком, видел, как гонят самогон вугляры в лесу возле Выров на Волыни, объясняет, почему у дьяка родятся уже второй раз двойняшки.

Если вы захотите расспросить его, что это за Матерь полещуков, то он, однако, не очень-то будет спешить поделиться с чужим тем, что о ней знает.

— Матерь полещуков… то тебе не просто так… то не простое дело… о ней в общем-то и рассказывать не следует…

Но, если упросите его, он поведает целую фантазийную басню о чем-то нынешнем, полещуцком, но настолько старом и странном, что будет казаться вам, будто вы перенеслись в средневековье с его ужасом и суевериями.

— Говорят, что она сумасшедшая, обманывает людей, сажали ее в тюрьму… Другие говорят, что она ведьма, но кто ж его знает. Ведьмы разные бывают: добрые и злые, бывают чистые и нечистые, всякие… Поди разбери… Но о Матери полещуков и говорить нечего. Она и ведьма, и не ведьма. Если надо сделать хорошо — сделает хорошо, а если плохое нужно сделать, то сделает и плохое. Хорошее все делает с крестным знамением и молитвой, а плохое, то уже никому не известно… Простому человеку трудно что-то сказать, однако идут к ней все со всех сторон. И паны, и мужики, и наши люди. Она и травами лечит, и заговаривает, яйцом выкатывает, по гороху, как по книге, читать может. А если даст тебе травы от всякой болезни, то как рукой болезнь снимет. Ей-бо… Донником боль в животе лечит, витанником кашель, а щебрецом детей… А колдует как?!

Пархом начинает рассказывать о всех способах колдовства: на воде, на углях, на горохе с палочкой или ложкой. О том, как можно уничтожить человека, слепив из воска его фигуру, произнеся над ней заклятие и пронзив ее проволокой. После этого околдованный человек начнет быстро сохнуть и пропадет, как раз плюнуть.

И случилось однажды, что Самийло, сын священника из Лесовиков — Сибиковского, который охотился за утками, ждал парома, чтобы переехать на другую сторону реки и услышал рассказы Пархома.

— А вы ее видели?

— Кого ее? Маму? Когда ходил, то видел…

— Вблизи?

Старик не ответил. Молча начал добывать огонь огнивом. Попович смотрел на старое, сморщенное лицо, желтые усы, едва прищуренные глаза. Грубая свитка прикрывала колени и замотанные онучами ноги в лаптях. Длинная, березовая палица лежала рядом.

Ударив огнивом раз-другой, долго глядел он куда-то в темную даль. Там, в сероватой мгле, пятнами исчезали кусты и безгранично ровный луг, который кое-где, казалось, дымился густым, серым дымом.

— Так вы ее не видели? — снова спросил юноша.

Пархом смотрел на реку, широкой полосой стали исчезавшую вдали. Гладь воды становилась то серо-пепельной то темно-зеленой, как трава. Но вдруг откуда-то набежала тень, вода нахмурилась, почернела, словно все сдвинулось вниз и под ногами появилась бездна. Так было несколько минут. Затем откуда-то снова плеснула серая волна, словно из тумана вынырнул противоположный берег. Река тихо вздыхала, выпуская тонкие полосы тумана. Они поползли к камышам, на берег, и окутали и берег, и воду, и деревья по ту сторону.

И вдруг услышали оба, что недалеко от них, в тумане, за камышом, что-то заплескалось. Белое пятнышко метнулось из камыша.

Пархом и попович смотрели на то пятнышко. Туман начал садиться. На берегу показалась дикая утка. Она купалась. Подняв высоко крылья, развела ими, показала белизну своей подмышки, а затем сунула голову в воду. Вся изгибаясь и содрогаясь, заплескалась в воде, оглядываясь по сторонам. Утка мылась, словно смывая с себя пыль полей, словно дразнила старика и юношу своими подмышками, вытягивала шею, поворачивала и наклоняла голову в их сторону, а потом спокойно снова принялась мыться, бурно плескаясь как девушка, вышедшая рано купаться на реку.

— Да вон же она… — вдруг прошептал Пархом.

— Кто — она?

— Она… Матерь…

Утка резко, словно испуганная, взметнула крыльями, сорвалась и упала где-то в камышах.

— Тсс… сс… — прошептал старик. Но когда попович придвинулся к нему, вытащил портсигар и угостил Пархома сигаретой, старик разболтался: — Это она… ей-бо она… Она все может… И уткой тоже оборачивается.

Потом, после долгого раздумья, затянувшись несколько раз сигаретой, спросил будто сам себя:

— А почему бы вам ее не показать? А? Где она живет? Этого никто не знает. Никто не знает, но, кому она нужна, ну, как врач, например, то тогда внук ее зятя, тот, который насчет политики много понимает, — тот ее найдет. А баба эта… Хе-хе-хе… К ней, как на богомолье, ходят. Она все может. Приворожить — приворожит, вылечить — вылечит, будущее сказать — скажет… Больше всего бедным людям помогает, учит их как стоять за свое, за полещуцкое, правды учит… ей-бо… Но она может… все может… — наклоняясь к уху, начал шептать: — Она может сделать, чтобы женщина детей не имела. Положите под кровать маковую головку или ягоды бузины. Мужчину сделает таким, как кусок мяса. Чтоб ни туда, ни сюда. Даст ему понюхать зелье и все… И наоборот. Но за это нужно деньги платить. Ничего даром не дается, — помолчав немного, продолжил: — Вы думаете, что она эти