всего две тысячи винтовок против четырнадцати тысяч, которыми вооружены взбунтовавшиеся части, превратившие казармы в крепость. И все-таки мы предлагаем засевшим в Ла Монтанья сдаться. Они отвечают нам кратко и нагло: ружейным залпом.

— Уничтожить мятежников! — требует толпа.

Капитан Видаль и его отец, полковник, командуют нашей артиллерией. У осаждающих всего три орудия, но и этой единственной батареи, оказывается, достаточно, чтобы заставить замолчать предателей.

Четыре часа длится бой. Мы врываемся в казармы. Толпы мадридцев заполняют коридоры и бесчисленные комнаты корпусов Ла Монтанья. Народ разоружает мятежников, и, когда трофеи складываются во дворе, капитан Видаль, легко раненный в ногу, весело кричит:

— Требуется математик! Республика ищет математика с высшим образованием. — И он комично указывает на растущие горы захваченного оружия, которое ждет точного подсчета.

В двенадцать часов дня мы возвращаемся домой. Братьев-победителей встречают плачем мать и две сестры. Альберто специалист утешать.

— Агитатор, — подмигиваю я ему, — пора начинать, а то мы рискуем утонуть в этом потоке слез.

Альберто обнимает мать и из-за ее спины грозит сестрам.

— Даю вам слово, — начинает Альберто, — что умереть было совсем не так легко, как вам кажется, даже удостоиться раны было невозможно. — И он звонко хохочет. — Мирное население, — говорит он укоризненно, — разве так встречают бойцов? Сколько книг вы перечитали на эту тему и не знаете, что после битвы необходимо покушать.

Это звучит сигналом к обеду. Мать торопливо утирает слезы.

Мы чудесно выспались и вечером, часов в десять, собрались выйти из дому. Перед уходом, когда нам давались напутственные семейные советы, — винтовки мы с собой не брали, и это несколько успокоило мать, — меня позвали к телефону. Я узнал веселый голос трамвайщика Хоакина Вареля, друга по Союзу молодежи.

— Ла Монтанья взята, но это еще не все, — кричит он мне в трубку. — Нужно завтра пойти на Гвадалахару — там серьезнее. Пойдешь?

— Конечно, пойду, ведь я никуда уже не еду и винтовка при мне.

На следующий день рано утром Хоакин заходит за мной и Альберто, и мы отправляемся на фронт.

Это была еще не война. Мадридская молодежь покидала город на день и к вечеру, выпустив все патроны, возвращалась ночевать домой. Правда, нам с Альберто пришлось расстаться с Мадридом на более длительное время, но и мы, пробыв две недели в Толедо, Гвадалахаре и Альто де Леон, не почувствовали себя еще бойцами. И свой «боевой стаж» я исчисляю со 2 августа, когда вдвоем с Хоакином Варелем мы пришли на бульвар Кастельяно в дом № 56. В этом доме помещался штаб полка и шла запись в народную милицию. На скамейках в саду сидели сотни юношей — рабочих, крестьян, студентов и школьников последних классов. Они дожидались своей очереди. Среди них я увидел впервые Панчовидио — бойца, ставшего потом капитаном, с которым меня связала большая дружба, и маленького школьника Гафоса, любимца батальона, самого юного нашего боевого товарища. Вдруг я услышал веселый окрик:

— Рамон, и ты здесь?

Посредине двора стоял Луис Дельбаль.

— Я тебе звонил раз двадцать, вояка.

На рукаве его рубашки две звездочки лейтенанта. Он проходил не так давно девятимесячную внестроевую подготовку и в октябре 1934 года дрался на стороне отважных астурийских горняков.

— Как я рад, что мы будем вместе, — говорю я.

— И я не меньше: Помнишь, мы давали клятву пойти на один факультет, вот и сдержали, оказывается, слово. — И он торжественно произносит: — «Факультет народной милиции». Недостает только Франциско, — заключает Дельбаль.

Худой и очень черный командир-баск — на левой руке у него нет двух пальцев — испытующе смотрит на меня и опрашивает:

— Ну, рассказывайте, что вы умеете делать.

Мне хочется рассказать как можно подробнее о штурме Ла Монтанья, о боевых днях в Толедо, о царапине, полученной в Альто де Леон, которую я гордо именую раной. Пусть знают эти парни, рассевшиеся здесь на скамейках, что имеют дело с человеком, уже ходившим в разведку и видевшим врага, Но командир пропускает мимо ушей мои «боевые воспоминания».

— Что вы умеете делать? — повторяет он свой вопрос.

Я совершенно серьезно сообщаю об окончании дипломатических курсов, о выигрыше моей командой первенства Испании по регби, о нашем студенческом театре.

— Очень хорошо, — перебивает меня командир, — значит, начнем с азбуки.

Так его интересуют мои военные познания. Я готов обидеться:

— А штурм Ла Монтанья, а ранение под Альто де Леон?

Командир улыбается и дружески протягивает мне руку.

— Будем знакомы, — говорит он. — Командир четвертого, но пока не существующего, батальона будущего полка.

Это Фелисе Луканди, мой начальник. Я получаю назначение в Навальпераль, где мы пройдем строевое обучение и будем учиться рыть окопы и стрелять. Мне выдают винтовку, неизменное одеяло и парусиновые сандалии. Луканди отводит в сторону вновь принятых бойцов и доверчиво говорит:

— Мне очень хотелось бы, чтобы в моем батальоне были только храбрые люди и ни одного беспечного бойца.

Мы внимательно выслушиваем его простую и задушевную речь.

— Поверьте, друзья, что республике не нужны рыцари, подставляющие грудь под огонь разбойничьих винтовок.

Я почему-то запомнил это первое напутственное слово моего будущего большого друга — старого революционера, коммуниста Фелисе Луканди. Мы прощаемся. Сбор назначен на завтра, на 3 августа, в Навальперале.

Огонь, друзья!

От Фелисе Луканди я впервые узнал, что можно и в двадцать два года не уметь ходить.

— Да вы, оказывается, не знаете, где правая сторона и что такое сомкнутый ряд! — кричит он на своих двести бойцов, терпеливо вышагивая с ними с утра до вечера.

Четвертый батальон, входивший в колонну Мангады, стоял в Навальперале, в семидесяти километрах от Мадрида. Тогда у республики еще не было армии, и ее бойцы были вооружены винтовками самых невероятных систем. На нас были пестрые костюмы, не похожие один на другой. Двести молодых бойцов — металлисты мадридских заводов, студенты и совсем неграмотные крестьяне Эстремадуры, из которых почти ни один не мог написать своего имени, — составляли батальон. Мы почти ничего не знали о нашем командире. Было известно только, что он коммунист и сталевар из столицы Страны басков и что скоро ему стукнет сорок. В ожидании нашего прибытия в Навальпераль Луканди, обосновался в маленьком заброшенном домике. Позже нам рассказали, что Фелисе Луканди прибыл формировать новую часть с собственным своим оружием. Это была довольно музейная для наших дней винтовка, которую Луканди дважды зарывал в землю.

— Товарищ капитан, — спросили мы его как-то, — зачем вам этот посох (нельзя было назвать это оружие винтовкой), не пойдете же вы с ним в бой?

Фелисе Луканди выслушал