— Друзья, моя пищаль не для боя. Она — свидетель двух схваток с контрреволюцией. После наших поражений, убегая от полиции, я дважды прятал ее в земле. А сейчас я дал слово больше ее не закапывать. Эта винтовка привезена в Навальпераль, чтобы навсегда стряхнуть землю, в которой пролежала, и увидеть, наконец, победу.

Быть может, моим советским друзьям слова капитана покажутся навеянными какой-то романтикой, но мы, сами немного романтики, поняли его.

Выслушав историю капитанской винтовки, Дельбаль подмигнул мне. Нам это дело было хорошо знакомо. Ведь и мы, разобрав однажды ночью ручной пулемет, зарыли его за городом. Это было в декабре 1934 г. Шестнадцать дней подряд вместе с Луисом мы приезжали ровно в одиннадцать часов вечера, на машине к мадридской тюрьме и ждали. Мы ждали, что в машину быстро вскочит бежавший из камеры Франциско Ордоньес. Погоня нас не страшила: с нами в машине был пулемет. Девятнадцатилетний Ордоньес был посажен в тюрьму за причастность к астурийскому восстанию. Его поймали с транспортом оружия, который он переправлял восставшим горнякам. Прокурор потребовал на суде четырнадцати лет каторги нашему отважному другу, и мы решили вырвать его из тюрьмы. Но наши планы сорвались. Убедившись, что помочь Ордоньесу нельзя, мы решили зарыть пулемет.

— Помнишь? — прищурившись, смотрит на меня Луис.

Наш командир был полон какой-то чудесной энергии, которая заражала каждого из нас.

— Ну, теперь вы отличаете правую сторону от левой и из пяти патронов одним наверное попадете в цель, — сказал нам как-то Луканди.

Мы поняли, что дни учебы кончились и скоро нам придется выступить на фронт. В этот день командир произнес речь об испанской сентиментальности.

— Может быть, завтра или послезавтра мы встретим кое-кого из наших соотечественников, которые дерутся за фашизм. Пусть поймут все бойцы, что никого из них мы не должны щадить в бою. Эти соотечественники являются теперь нашими смертельными врагами. Все мысли и действия наши должны быть направлены к одному — к достижению победы над фашизмом, — заключил наш командир.

Мы клянемся Луканди не щадить врагов, и он шутя требует:

— Громче, ведь вы знаете, что мои старые уши слышат плохо.

Да, мы это знаем и даже ласково называем капитана «нашим глухарем».

Луканди был не только прекрасным командиром, но и стойким, последовательным марксистом. Он с первых дней фашистского мятежа начал мечтать о создании регулярной республиканской армии, и по вечерам в его домике, который именовался у нас «собором марксизма», мы слушали горячие речи на эту и многие другие темы.

Однажды мы потребовали:

— Командир, скоро мы покинем эту крышу и пойдем в бой? Расскажите нам о себе.

Мы не много узнали в тот вечер. Луканди был скуп на слова. Двадцать один год он принимает участие в рабочем движении. Когда ему было восемнадцать лет, он вышел из дому, сказав матери:

— Я иду за спичками.

И ушел, чтобы больше никогда не возвращаться в родной дом.

Уже несколько дней в пяти километрах от Навальпераля находится наш наблюдательный пост. Он состоит из пяти бойцов. Командовал ими Торес, лучший спортивный журналист Испании, знаток спорта и сам спортсмен.

И вот весь батальон выступает на передовые позиции.

Утром у наших окопов лежали многочисленные листовки, сброшенные с фашистских самолетов:

«Если вы отсюда не уйдете, мы вас и вечеру уничтожим».

Луканди прочнел вслух листовку и сказал:

— Такой вечер никогда не настанет, если мы не забудем то, чему учились в Навальперале.

Через час «черный Торес», сидевший все эти дни наблюдателем (мы прозвали Тореса черным за цвет его кожи), сообщил о появлении фашистской кавалерии. И действительно, вскоре в километре от нас мы увидели ее. Часто, будучи уже сам командиром, я повторял требовательные и грозные слова капитана Луканди, обращенные в ту минуту к нам:

— Не стрелять, пока вы не услышите моего приказа.

Здесь я должен сказать об одном нашем товарище, оставшемся в Навальперало. Это был Салинас, командир единственной нашей пушки. Салинас был знаменит тем, что ни один снаряд у него не пропадал на пристрелку: он с первого же выстрела поражал врага. Тот, кто понимает что-либо в артиллерии, поймет, каким трудом достигалась такая меткость. Со студентом Салинасом, имевшим тогда чин лейтенанта, работал необыкновенный орудийный расчет. Это были все профессора математического факультета. Они образовали под руководством Салинаса нечто вроде артиллерийского консилиума, делали сложные вычисления и, сами пугаясь каждого выстрела, продолжали работать и вычислять.

— Не стрелять! — услышали мы снова грозное предупреждение капитана Луканди.

Мы недоумевали: как это не стрелять, когда на нас мчатся по меньшей мере два кавалерийских полка противника? Но Луканди помнил о мастерстве невидимого отсюда нам командира орудия Салинаса. Когда конница была уже в трехстах метрах от нас, мы вдруг увидели, как начали взлетать в воздух всадники и кони, как их косила шрапнель и как ужас охватил уцелевших кавалеристов. Тогда Луканди скомандовал:

— Огонь, друзья!

— Да, это совсем нетрудная штука — война, — кричит горластый Панчовидио.

И он, ликуя, сообщает нам то, что мы видим сами, вытягивая шеи из-за прикрытий и охватывая мимолетным взором поляну. Эскадроны, шедшие последними, стремительно и беспорядочно поворачивают, но и их настигает меткий Салинас. Мы посылаем им вдогонку ружейный залп, и балагур Панчовидио острит:

— Посмотрим, кто летит быстрей — ваши кони или моя пуля?

Это была первая стрельба, которую мы организованно, по команде произвели в эту войну.

Мы готовимся к первой окопной ночи. Нет, Панчовидио все-таки преувеличивает. Война не такая уж легкая штука. Маленький Гафос вообще не представляет себе, как можно уснуть на земле, накрывшись одним одеялом.

— Товарищ командир, — Гафос с излишней подтянутостью вытягивается перед Луканди, — вы обещали вернуть мула крестьянину в Навальперале. Не сделать ли мне это сейчас?

Капитан скрывает улыбку — ему понятна несложная стратегия юного бойца.

— Я обещал, но не сегодня, а только через три дня, когда нас сменят и мы вернемся в Навальпераль.

…Медленно надвигаются сумерки. Горы вдали тонут. Какая тишина!

— Вы слышите?

Торес призывает к молчанию. За нашими каменными прикрытиями становится безмолвно. Мы все замираем и пронизываем взором поляну. Впереди, примерно в двух километрах от окопов, начинается лес. Все мы слышим протяжные, глухие крики, несущиеся из-за леса. Не слышит их только наш «глухарь». Но зато он первым распознает медленно надвигающуюся массу людей.

— Мавры, — спокойно произносит Луканди.

Эта новость ошарашивает нас. Мы крепче сжимаем в руках винтовки, и Луканди улыбается и кричит с непоколебимым хладнокровием:

— Сейчас четвертый батальон покажет мавру.

Это были первые марокканцы, которых увидели на испанской