Будь на то воля Юргена, он бы включил в этот перечень всех погибших его товарищей. Но командование рассудило иначе. Оно удовольствовалось показательной триадой подполковник — фельдфебель — рядовой. И опустило как несущественную деталь слово «посмертно». Возможно, в приказе это слово и было, но надутый полковник из штаба армии его пропустил. Упоминание о смерти не способствует поднятию боевого духа. А так все новобранцы по команде унтер-офицеров бодро прокричали «Хох-хох-хох!».

И вдруг Юрген услышал свою фамилию. Занятый воспоминаниями о погибших товарищах, он даже не понял толком, почему его вызывают. Он автоматически сделал положенные уставом три шага вперед и отдал честь. И батальон восторженно приветствовал его, живого памятника высшей справедливости. Единственного живого. А Юрген стоял и думал о майоре Фрике. Выходило так, что майор остался жив и подал рапорт, как обещал. И еще о том, что майор Фрике наверняка упомянул в рапорте Руди Хюбшмана и Ганса Брейтгаупта, которые сражались до конца и вместе с Юргеном несли раненого майора десятки километров до самого Орла. Да, видно, командование рассудило, что трех живых героев на один батальон — это явный перебор, ткнуло пальцем в список и попало в него, Юргена.

Так он стал «вольняшкой». И пусть вся его свобода ограничилась правом перейти в регулярную часть вермахта! Это была — свобода! Не сидевшим в тюрьме и не бывшим в штрафбате этого не понять.

Первое, что он сделал, получив «вольную», — подал рапорт с просьбой оставить его в 570-м ударно-испытательном батальоне. Такова была его воля. Он не хотел расставаться со своими товарищами. И ему дозволили это, даже бросили «соплю» на погоны, сделали ефрейтором.

Это было справедливо. Ведь ефрейтор, по сути, тот же солдат, всего лишь освобожденный от некоторых нарядов. А Юрген еще в первые месяцы своей военной службы выбрал вне очереди всю положенную порцию нарядов. Да во всей России, наверное, нет столько нужников, сколько он отдраил в немецкой армии! Теперь он сам раздает наряды вне очереди. Все по справедливости. То есть раздает по справедливости, за дело. Провинился — получи наряд вне очереди. Нужники в его отделении всегда в идеальном порядке. Это любая инспекция признает. Почему-то все проверяющие полковники-генералы первым делом в нужники суются, как будто только от этого зависит боеспособность воинской части. Ну да им виднее!

А еще Юрген по графику отвечает за развод часовых, вот как сегодня. Он посмотрел на часы, чуть поводя их в неверном свете луны. Три часа. Еще час до развода. Он повернулся и пошел к караулке. Бодро пошел. Воспоминания, пусть и не совсем радостные, вытеснили из головы навязчивую песню. А может быть, ее выдул свежий ночной воздух.

«Двадцать второго июня,

Ровно в четыре часа…»

О нет! Юрген зашел в караулку, тяжело опустился на стул. Солдаты уже не спали. Они весело смеялись, слушая байки Хюбшмана. Руди Хюбшман, по прозвищу Красавчик, на гражданке был угонщиком автомобилей, и все его байки так или иначе были связаны с автомобилями. В загашнике у него было бесчисленное множество историй, и рассказывать их он был готов часами. На фронте ему нечасто доводилось посидеть за рулем, и воспоминания о роскошных автомобилях помогали ему скрасить серые армейские будни. Впрочем, он и так никогда не унывал, Руди Хюбшман, он был лучшим товарищем Юргена, с ним было легко и на него всегда и во всем можно было положиться.

— Кто-нибудь помнит, какое сегодня число? — спросил Юрген, когда Красавчик завершил очередную байку.

— Двадцать второе июня, — ответил Йозеф Граматке, немолодой новобранец, — одна тысяча девятьсот сорок четвертого года, если господин ефрейтор не помнит.

Нехорошо ответил, с язвинкой. И чего, спрашивается, нарывается? Он ведь и в штрафбат попал за свой длинный язык. Мог бы уж научиться придерживать его, тем более что считает себя дюже умным и бравирует перед ними своим университетским образованием. А ведь, в сущности, никто, вошь на гребешке, учителишка. Косил от армии, прикрываясь своей язвой, которая обострялась каждый раз в аккурат перед призывной комиссией. Со страху, наверное. Но был большим стратегом, ругал в кругу таких же невоеннообязанных стратегию войны на Восточном фронте. Дескать, зачем поперлись в Сталинград, надо было взять Москву, тут и войне конец. Это бы ему простили, но он еще сказал, что в таких просчетах нет ничего удивительного, коли бывший ефрейтор взялся командовать фельдмаршалами. Помянул всуе фюрера и угодил в Заксенхаузен за оскорбление власти. Там он со своей язвой был едва ли не самым здоровым и его признали годным для службы в штрафбате. Так он попал к ним, к несчастью для них и для него. Возись теперь с ним, пытаясь сделать из него человека. И ради чего все? Ведь не жилец, ему жизни осталось до первого боя, тут к гадалке ходить не нужно.

— Один наряд вне очереди, — сказал Юрген.

— За что? — возмутился Граматке.

— Два наряда вне очереди, — сказал Юрген, тяжело вздыхая.

Ну что ты с ним будешь делать?! Не хочет понимать! Никак не хочет понимать, что он в армии, что здесь нельзя говорить с начальством язвительным тоном, скалить зубы, возмущаться, качать права. Впрочем, знать, за что ему влепили наряд вне очереди, — это его право. Тут ничего не попишешь. Вернее, так в уставе записано. Придется объяснить. Доходчиво. Юрген, вновь тяжело вздохнув, открыл уже было рот, но его опередил Красавчик.

— За что? — фыркнул он и принялся загибать пальцы. — За сон в караульном помещении. Не отнекивайся, все спали. За ответ не по уставу. За спущенный ремень. За расстегнутую пуговицу на рубашке. За грязные ботинки. Не спорь, плохо чищенные все равно что не чищенные. Вот у нас был командир батальона, майор Фрике, душа-человек, но по части соблюдения устава сущий зверь. Он бы за все это, не задумываясь, отдал бы тебя под трибунал, а потом расстрелял перед строем в назидание всем прочим раздолбаям. А господин ефрейтор всего лишь выписал тебе один наряд вне очереди. А когда ты продолжал нарываться на трибунал, со свойственной ему мягкостью поучил тебя вторым. Да ты ему по гроб жизни должен быть благодарен за доброту и науку. В ногах валяться. Ну же, давай!

Красавчик схватил Граматке рукой за шею и сильно надавил вниз. Граматке извивался, не желая подчиняться. Солдаты смеялись.

Только Юрген не смеялся. Неспокойно ему было, что-то свербело на душе. Не к добру ему вспомнилась эта песня! Ох, не случайное это совпадение!

И поэтому он не одернул Красавчика, как одернул бы в подобной ситуации любого другого солдата. Юрген был ему даже благодарен за то, что он взял на себя труд доходчивого объяснения. И все солдаты понимали, что Хюбшману — можно, потому что он «старик» и закадычный дружок ефрейтора. Один Граматке не понимал, все что-то бурчал, перенеся теперь свое недовольство на Красавчика. Успокоил его Брейтгаупт.

— Всяк сверчок знай свой шесток, — сказал он.

«Schuster, bleib bei deinem Leisten»

Это сказал Брейтгаупт.

Брейтгаупт был еще одним «стариком» и ближайшим товарищем Юргена. Он был крестьянин, из Тюрингии, и, чего греха таить, туповат, так считали все, даже и Юрген. Говорил он редко, а если уж говорил, то пользовался заемным умом. Он говорил пословицами и поговорками. Их он знал много, этого у него было не отнять. И изрекал к месту, не всегда, но часто. Они доходили до сознания солдат лучше всяких долгих объяснений и приказов. Вот и до Граматке дошло. Удивительно!