детства. Крисп на ощупь прошел через нее и оказался в комнате. Уверенно ориентируясь, он протиснулся в узкий проход между стеной и грудой отслужившей свой век мебели и оказался в известном только ему с матерью уголке. Сюда они приходили тайком от всех, чтобы помолиться Богу.

Мама…

Хоть и говорит отец Нектарий, что не следует тосковать по ней, а наоборот, должно радоваться, ибо она теперь — святая… но все же — как трудно ему без нее!..

Он опустился на колени перед прадедовским грубым столиком, с резными ножками. Казалось, еще недавно они обедали за ним всей семьей. Потом отец выстроил новый дом, этот остался заброшен, и столик стал для них с мамой чем-то вроде домашнего алтаря. Он был поставлен так, что на него падали лучи света из расширенных щелей. Как всегда они вырывали из темноты свиток папируса с молитвами, бережно завернутые в чистую тряпицу кусочки Агнца, которые выдавал в день Господень — воскресенье — отец Нектарий, чтобы можно было причащаться в течение недели, и, связанный еще мамой из двух ивовых веточек, крест. Мальчик взял его в руки, с благоговением поцеловал и начал молиться:

— Встань, спящий, и воскресни из мертвых, и осветит тебя Христос!

Как учил отец Нектарий, он просил у Бога спасения всем христианам, здравия и мудрости императору Децию, приобщения к истинной вере отца и прозрения всем тем, кто еще не верит в Христа. Отец Нектарий, читая во время службы Евангелие, однажды поведал, как один из самых первых учеников Христа, впервые увидев Его, спросил: «Где живешь?» «Приди и виждь!» — ответил ему Христос.

Вот и он хотел, чтобы каждый человек на земле сказал тоже: «Господи, где живешь?» И услышал в ответ: «Приди и посмотри!». А дальше… дальше уже не смог бы жить, как и он, Крисп, без Христа!

— Отче наш, сущий на небесах… — беззвучно шевелил он губами, не сомневаясь, что Господь слышит его. Напротив, скажи кто ему сейчас, что это не так, и он несказанно бы удивился.

— Хлеб наш насущный подавай нам на каждый день…

«Нам» — потому что так много было за воротами людей, у которых не было даже кусочка хлеба, не говоря уже о теплой одежде и крове — ни-че-го…

Как ни увлечен был Крисп, слух его уловил приближающиеся шаги, протяжный скрип двери, и…

3. «Прости, Марцелл», — осторожно возразил Скавр.

— Проходи, Скавр, не бойся!

Мальчик весь сжался — это был голос отца.

В ответ на приглашение раздались по-солдатски твердые шаги управляющего.

— Завтра я уезжаю, возможно, надолго… — как-то задумчиво начал отец. — И хочу дать тебе важные указания!

— Слушаю, Марцелл!

— Ты, наверное, удивился, что я даю тебе их не в своем кабинете?

— Да!

— А здесь, куда я запретил входить не только рабам, но и тебе?

— Д-да…

— Дело в том, что этот разговор не должна слышать ни одна живая душа. А сюда не заходит никто, даже я!

— Давно хотел спросить тебя, но не решался… Почему?

— Как бы это тебе объяснить: здесь, в этом доме похоронено мое счастье… Ты человек новый, я взял тебя управляющим уже в свой дворец. Наверняка от рабов ты знаешь, что я был женат, что у меня было трое детей, и мы раньше счастливо жили в этой лачуге. Думали, так будет всегда, но боги рассудили иначе. Сначала попал под копыта лошадей выскочивший на улицу старший сын… Не успели мы оплакать горе, как заболела и умерла от горячки наша единственная дочь. Жена была безутешна. А мне некогда было утешать ее — начиналась подготовка 1000-летия Рима. Работать приходилось, как рабу на рудниках… Словом, нашелся другой «утешитель».

Марцелл вложил в последнее слово столько ненависти, что Крисп невольно похолодел.

— После одной, особенно долгой отлучки, я не узнал ее. Она стала совсем другая. Ее перестало волновать все, что раньше было близко и дорого нам. Мы мечтали жить в большом доме, я построил целый дворец. Выбился из простого курьера в императорские! Ей было все равно… Я чувствовал, она что-то скрывает, между нами возникла непреодолимая стена. Если б я знал все сразу… я бы ни за что не отпустил ее погостить к сестре, в Александрию! Но я был тогда в отпуске, мог побыть с Криспом, а она так просила!..

Марцелл помолчал, успокаиваясь, и прерывистым голосом продолжил:

— А через месяц мне сообщили, что моя жена, после страшных мучений казнена в Александрии, как… христианка! Я выяснил и узнал всё… Оказывается, за время моего отсутствия, ее обманом вовлек в свою веру пресвитер Нектарий! Подумать жутко: моя Аврелия вместе с этими безумцами кланялась ослиной голове и приносила в жертву невинных младенцев!

— Прости, Марцелл, — осторожно возразил Скавр. — Я тоже всякое слышал о христианах, но, общаясь с ними на рынке, в лавках, не могу сказать о них ничего худого. Больше того — я предпочитаю иметь дело именно с ними, потому что не помню ни одного случая обмана или жульничества с их стороны. Нет — было. Один раз… Но на следующий же день, обвесивший меня зеленщик, принес извинения и возместил ущерб вчетверо!

— Что, конечно, ты утаил от меня? — беззлобно уточнил Марцелл.

— Было дело!.. — виновато улыбнулся Скавр и снова стал защищать христиан: — Да, они все делают на своих собраниях в тайне. Но сам рассуди, как они могут пить кровь младенцев, если им запрещено вкушать даже кровь животных? А что касается ослиной головы, так они просто смеются, что мы верим в это!

— Послушать тебя, так ты сам христианин!

— Нет, как бывший воин, я поклоняюсь Митре, и привык говорить только правду!

— За это я и взял тебя управляющим! — согласился Марцелл. — Как и за то, что мне рекомендовали тебя, как самого исполнительного человека в этом городе. А теперь о главном. Пошли в комнату!

Крисп услышал скрип половиц… грохот упавшего медного таза…

— Я ничего не вижу, Марцелл! — воскликнул Скавр.

— Ну, так сходи за фонарем! — посоветовал отец. — А я пока постою здесь…

Одни шаги — чужие, неповоротливые, начали удаляться, другие — легкие, родные, приблизились так, что Криспу стало нечем дышать…

4. Крисп весь обратился в слух, боясь упустить хотя бы одно слово.

… Марцелл сделал несколько шагов и остановился у разделявшего его с сыном поставленного на бок родительского ложа. Судя по легкому позвякиванию золотого перстня по дереву и сдавленным стонам, Крисп понял, что он, плача, гладит его.

Дыхание отца становилось все тяжелее, громче, и он наконец дал волю своим чувствам, чего не