Если пройти ровно посередине квадрата можно оказаться на месте бывшего коридора бывшего дома. Здесь мы разувались, справа – вешалка для меня, слева повыше – для родителей и гостей. Когда я возвращалась из школы домой и видела на своей вешалке незнакомую куртку, сразу знала – в доме кто-то новый, он не знает, что его куртка должна висеть слева.

Чуть дальше по коридору – деревянный столик на трех ножках, позднесоветский, неустойчивый. Над ним зеркало в раме из железных листьев, тяжелое, повидавшее не меньше трех поколений в доме, а лиц – не сосчитать. На поверхности темные царапины, по нижнему краю мутные пятна. Ребенком во время генеральных уборок я очень старалась пятна оттереть. А мама махала мне рукой и говорила оставить как есть. Не сойдут, такое уж зеркало, не о чем стараться.

Ноги проваливаются, ботинки скрылись под снегом, набрали в себя весь холод пустыря. Раз я уже тут – пойду. За бывшим коридором – моя бывшая комната.

***

Алин стул очень старый и неудобный, никогда он ей не нравился на самом деле. Материал сиденья жесткий, она обдирает костяшки пальцев, пока трет его, губка скатывается в ворсинки. На серой ткани – неудобное пятно крови, растекающееся от воды и мыла в еще более неудобное пятнище. Вот все советуют: засыпьте пятно солью и оно сойдет. Аля свое буквально залила слезами, а толку никакого.

Она садится на пол, отпихивает кресло ногой, оно наезжает прямо на скомканные джинсы. Аля морщится и кусает губы – в чем завтра на уроки идти, не успеют же высохнуть. Да и отстираются ли? Может засыпать его содой, как она засыпала засохшие тарелки и сковородки. Даже совета спросить не у кого. Вон, у одноклассниц сестры есть старшие, матери не заняты, объясняют все на счет первых месячных, и прокладки дают, и показывают, как их правильно клеить, чтобы не съезжали. Аля слышала, как девчонки обсуждали это как большую тайну в холодной раздевалке спортзала, но так просто не подойти, не спросить. Высокомерия потом не оберешься. Алины глаза щиплет от несправедливости, она же не виновата, что у нее никого подходящего для таких дел нет и объяснять некому.

На кухне слишком яростно моется посуда. Аля решает не выходить, пока мама не успокоилась. Переждать. Снова накатывают слезы, но она внутренне сжимается и глубоко вдыхает три раза. Аля для матери опора. Опоры не плачут над измазанными кровью штанами.

Вышло все как-то глупо. Залетела домой, а мама уже стоит в коридоре. Аля стянула шапку, мотает головой, хихикает, смотри, какую стрижку сделала, челку как у тебя махнула. Так радовалась этим глупостям, что и не приметила сразу. Отцовых ботинок и куртки нет, вещи какие-то валяются, да и мама сама в беспорядке: руки висят бессильно, волосы растрепались, нос покраснел.

Аля тогда зря себя в руках не удержала. В такие моменты надо не о себе думать. Матери и так тяжело. Надо было спокойнее как-то, объяснить, придумать, успокоить. Аля же шлепнулась на это дурацкое кресло и рыдала целую вечность, про все на свете забыла. А когда очнулась, вскочила, уже поздно было, в прямом смысле штаны просидела. И пятно это расплылось ужасно. Мать от него еще сильнее расстроилась, даже перестала выговаривать и ушла. Наверное, ей противно стало. Але вот страшно противно. Всех подвела, включая кресло.

На кухне все стихло. Аля быстро запихнула джинсы в шкаф, кресло подтянула к себе, развернула спинкой ко входу, чтобы мать не видела последствия пятна.

– Ну что там у тебя?

– Мам, все в порядке, я все убрала.

– Разве это порядок. Отец ушел. Он сказал, теперь не знает, как на тебя смотреть.

– Мам, я не хотела.

– Не хотела бы, такого бы не написала.

– А зачем он чужие вещи трогает и мой личный дневник читает? – Аля не выдерживает и срывается в плач. Ее бесит, что она не может вести аргументированный диалог, как взрослая. Поэтому она хоть и плачет, но все же глубоко дышит для успокоения. Получаются какие-то громкие с присвистом всхлипы. Алина мама не выдерживает сцены, прижимает руки к лицу и выходит из комнаты.

Аля с яростью трет пятно, короткая челка лезет в глаза, пальцы ужасно саднит. Аля решает, что так ей и надо.

Спустя некоторое время крадется на кухню. Мать сидит за обеденным столом и смотрит на чашку с чаем. Аля аккуратно достает из-за шкафа бутылку коньяка, которую отец припрятал тут пару дней назад, наливает немного на дно чашки.

– Мам, выпей немного, полегче будет. – Ставит чашку с коньяком перед ней.

– Ты же знаешь, я не пью алкоголь. Откуда у нас в доме вообще алкоголь.

– Откуда, откуда..

– Ох, не говори ничего. – Она выпивает коньяк резко, как таблетку, закашливается, запивает чаем. Аля смотрит на бутылку и думает, почему все так странно устроено. Вот бутылка есть, коньяк есть, пахнет на всю кухню. А говорить о нем нельзя. Как будто он фантом или, там, мираж.

– Ты сейчас иди спать, тебе получше будет. Он вернется завтра, всегда же возвращается, не плачь из-за этого, я очень тебя прошу.

– Чтобы я без тебя делала, дочик.

Аля возвращается к себе в комнату. При свете одной лишь настольной лампы пятно почти не заметно. Она подходит к зеркалу, долго смотрит на себя, а потом закалывает челку так, чтобы ее не было видно.

***

Около тополей останавливается парень с большой собакой. Собака поднимает ногу, писает на дерево и смотрит на меня. Парень достает сигареты и тоже поглядывает в мою сторону. Я их понимаю. Я бы тоже смотрела на их месте. Стою зачем-то в центре пустыря, в небольшой яме, по колено в снегу. Как раз на месте бывшей кухни бывшего дома.

Недавно я прочитала в научно-популярной статье, как алкоголь разрушает мозг, особенно в больших дозах. Например, если пить два литра пива каждый день, мозг как будто сморщивается. Я думаю, не только мозг. Сморщиваются вечерние чаепития семьей, компьютер с любимой музыкой, чувство безопасности, когда ложишься спать, а за стеной не легли и еще долго не лягут. Сморщивается подушка, которой накрываешь голову и прижимаешь к ушам. Сморщивается гора грязных тарелок и разбросанная обувь, кот в дальнем углу. Сморщивается семья, руки от холодной воды, ведро для мытья пола, нос, слезы и радость.

***

В родительской комнате Аля лишь изредка чувствовала себя уютно. Не