Артём перевел взгляд на Илью, спросил строго:

– Ты его пожалел, значит, и я – должен?

Илья смутился, а взор уличского князя вновь обратился к провинившемуся дружиннику.

– Мой младший брат юн, – сказал он, – а потому добр. Но ради него буду добрым и я. Тебе, изгой, будет подарено право умереть не овцой, а воином. От клинка того из моих гридней, на кого укажешь. Отпустите его!

Узень поднялся с колен, сплюнул на пол кровавый сгусток. Действительно, дурень. Взял и вдобавок ко всему еще и дом, и тех, кто в нем живет, оскорбил. И сам не понял, что оскорбил, хотя обычаи ведал.

– Пощади меня, кн… мой господин! Отпусти!

Артём скривился, как от кислой ягоды. Узень больше не его человек. Но был им. А значит, он, князь уличский, взял в дружину неподходящего человека. Еще б Узень, аки смерд, снова на колени бухнулся…

– Крутояр, – брезгливо процедил Артём. – Не здесь, во дворе.

Сотник понял. Вытянул из ножен лежавший на лавке меч, кивнул гридням…

И Узень понял, что выбора у него нет, и наконец повел себя как воин.

Меча при нем не было (отрокам на пиру, за столом, – не положено), но на полу лежал Крутояров кинжал. Вот его-то Узень и подхватил. Шуйцей выхватил из кармашка засапожник и приготовился умереть.

В поединке с сотником у него не было ни малейшей надежды, даже будь у Узня меч, а у Крутояра – засапожник.

Сотник неторопливо обогнул стол и – стремительный выпад, а затем падение тела. Оглушенный «плоским» ударом Узень завалился навзничь.

– Во двор его, – скомандовал Крутояр. – Очухается – пятьдесят плетей и прочь из города!

Беспамятного Узня выволокли из трапезной.

Артём одобрительно кивнул. Настроение его улучшилось. Все же не овцой оказался Узень. Зубки-то показал.

Однако в дружине уличского князя ему уже не было места.

А вот подобранному Артёмом когда-то смердьему сыну Гошке, которого теперь зовут Ильей, – есть. Но служить Илье лучше в Киеве. К бате поближе. И к столу великокняжьему.

– Что смотришь обиженно? – бросил он названному брату. – Это и есть княжья доля: знать, когда надо карать, а когда можно и помиловать. Когда-нибудь и тебе придется.

– Тогда я не хочу быть князем, – мрачно проговорил Илья.

– А кем хочешь? – Артём скрыл улыбку в густых варяжских усах.

– Воином буду, – заявил Илья. – Великим хоробром. Тем, кто славу стяжает, убивая врагов, а не казня своих!

Будь на месте Ильи кто-то из Артёмовой дружины, не избежать бы ему наказания. Но к родне уличский князь был снисходителен. Потому что – любил.

Еще он мог бы напомнить, что наказывает сейчас не он, а Крутояр, и не своего дружинника, а изгоя, но сказал иначе:

– Свои, брат, могут быть опаснее самых страшных врагов. Если вдруг окажутся такими, как этот. Иди и ешь впрок. Завтра у тебя будет трудный день. В поход пойдете. Вот он, – кивок в сторону Борха, – согласился лично проверить, как тебя научили у его родича Машега.

– О! – Обрадованный Илья моментально забыл об Узне и о неприятных обязанностях князя. – Правда? Вот здорово! В Дикое Поле пойдем? Копченых бить?

– Кого найдем, того и побьем, брат Илья, – пообещал Борх. – Время нынче хорошее – в поле разбойников на всех хватит…

Моров. Илья Годун, названный сын князь-воеводы Серегея

Илья открыл глаза. Над ним – тот же постылый потолок. И вместо ног – уже привычная пустота.

Сон. Из прошлого. Год назад это было. Будто вечность минула. Вечность – с той поры, как он был человеком. Воином.

Разбудили Илью звуки снаружи. Людей, коней, железа… Большой отряд, копий на тридцать, не меньше.

Батя приехал.

Дверь в комнату распахнулась. Нагнувшись, чтобы не зацепить головой притолоку, в спаленку вошел князь-воевода моровский Серегей.

– Здравия, сынок! – пробасил он. – Не ждал?

– Не ждал, батюшка, – проговорил Илья равнодушно.

Даже не пошевелился. Как лежал, так и остался лежать, глядя, как роятся под потолком мухи.

– Ты б хоть привстал, что ли, сын? – с укоризной произнес Духарев.

Илья вздохнул, уперся руками, поднял тулово, прислонился к пахнущей свежим деревом (дом всего неделю назад как достроили) стене.

– Испей с дороги, господин! – Босая девка, появившаяся из клети, подала Сергею Ивановичу ковшик с пивом. – Холодненькое, с ледника!

Духарев с удовольствием опростал ковшик, отер усы рушником, ущипнул девку за ягодицу и подмигнул названному сыну.

Илья не отреагировал. Ни на девку, ни на подмигивание. Что ему теперь девки…

– Эх, сынок, сынок… – Духарев присел на жалобно заскрипевшее под его немалым весом ложе рядом с Ильей. – Ты же – воин! Варяг! Пропустил удар – поднимись! И дерись! Ты ж моего рода! Ты жив! Не смей сдаваться!

– А что мне такая жизнь, батюшка… – тусклым голосом пробормотал Илья.

Он устал. Он держался, сколько мог. Он боролся с болью, пока была боль… Теперь боли почти не осталось, и бороться стало не с чем. И не с кем. Он – калека. На всю жизнь. Хочется надеяться, что недолгую.

– Какой я теперь воин, батюшка. Что за воин – без ног?

– А воин – это не ноги, – строго произнес Духарев. – И не руки. Воин – это дух воинский. Вот здесь! – Сергей Иванович чувствительно ткнул кулаком Илью в грудь. – И здесь! – Твердый, как сучок, палец постучал Илью по лбу. – Я – глава рода! Я тебе сказал, мальчишка, встань и иди! Значит, встал и пошел!

– Ты – старший, – согласился Илья. – Но ты не Иисус. Нет у тебя такой власти – расслабленных исцелять.

– Уже хорошо, – похвалил Духарев. – Не забыл, значит, Святое Писание. Ты прав, сын. Исцелить тебя я не могу. А вот помочь – обязательно. – Улыбка приподняла толстые, стального цвета усы воеводы. – Эй, там! Вносите!

Пара отроков, сочувственно косясь на калеку, внесла в комнату странную штуковину: деревянную раму на четырех опорах высотой локтя в три. Внутри рамы болтались ремни, похожие чем-то на корзинку боевой машины для метания камней.

– Ну-ка! – Неожиданно Духарев подхватил Илью, поднял высоко и, рявкнув отрокам: – Примите! – опустил внутрь непонятной штуки. Бесчувственные ноги Ильи повисли между ремней. Еще один ремень, широкий, пошире боевого, Духарев затянул на талии Ильи. – Отлично сел! Точно по мерке! А теперь гляди! – Сергей Иванович взял у отрока и подал Илье еще две непонятные штуковины, похожие на костыли, только не с одной, а с тремя ножками, растопыренными, как паучьи лапки.

– Значит, это – подмышки, вот за эти перекладины берешься, толкаешься… Ну, чего ждешь? Или руки у тебя тоже отнялись?