Фишетто, так звали ослика, ходившего по кругу в деревенской маслодавильне, каждой осенью мы бегали смотреть на него по утрам, зажав в кулаке угощение – кусок булки или сушеную сливу. В те времена оливки еще не возили в Кастеллабату на масличный пресс. Туго набитые мешки доставлялись на телеге в сарай на окраине деревни, где черный ослик в кожаной упряжи вращал каменные жернова. Глаза у него были печальные, атласно-черные, за это он и получил свое прозвище. У брата глаза были серые, с множеством крапинок, а у меня глаза синие, таких в семье ни у кого не было, кроме тосканской бабушки, которую я никогда не видела.

Двенадцатого марта я устроилась работать в отель «Бриатико», а в конце марта полицейские закрыли дело, и ездить к ним стало незачем. Меня просто бесило, что я не могу сдвинуться с мертвой точки, хотя нахожусь именно там, где нужно, практически на месте преступления. За несколько дней до гибели брат сказал мне, что стал свидетелем убийства и намерен встретиться с кем-то из «Бриатико», чтобы получить деньги за свое молчание. «Деньги посыплются на нас, как треска на палубу, – весело сказал брат, а потом добавил пронзительным птичьим голосом: – Пиастры! Пиастры!»

«Остров сокровищ» до сих пор стоит у него на полке. Мы так часто кидались друг в дружку цитатами из этого романа, что даже много лет спустя, получив от брата письмо, вернее, старинную открытку, где он сообщал мне, что мы скоро разбогатеем, я невольно вспомнила слова сквайра: «У нас будет столько монет, что мы сможем купаться в них, швырять их в воду, будто прыгучие камушки».

О чем Бри собирался молчать? Неизвестно. Кто был этот человек – постоялец или человек из обслуги? Неизвестно. Место, где брату назначили свидание, было выбрано с умом: дорога через эвкалиптовую рощу, прилегающую к рынку, завалена обломками гранита, еще до войны вывезенными с местной каменоломни, проехать там нельзя, и людей почти не бывает. Рыбу теперь возят по новой дороге, вокруг холма.

Почему его убили вместо того, чтобы заплатить? Неизвестно. Хотя и объяснимо.

Возвращаться в Кассино я не собиралась: я дала себе слово, что не уеду, пока не найду убийцу брата, и ярость моя не остыла, просто пеплом подернулась. К тому же из университета пришло письмо: мне разрешили академический отпуск, и я могла побыть с матерью, которую три года толком не видела. Моя жизнь превратилась в череду тоскливых, рассеянных дней: пока я ездила в участок и спорила с комиссаром, у меня была хотя бы видимость дела, а теперь, когда он отказался продолжать и сдал папку в архив, я просто не знала, куда себя деть.

В одно из дождливых воскресений я поехала во Вьетри, чтобы расспросить тамошних парней, но со мной никто и разговаривать не стал, даже знакомство с владельцем танцзала не помогло. Он был приятелем моего брата, этот немец Вернике, и я надеялась на его помощь, но он велел мне убираться из деревни и не совать нос в чужие дела. Немцем его называют из-за фамилии, хотя он чистокровный позитанец, просто его дед сидел в лагере для перемещенных лиц, и американцы там что-то напутали с документами.

– Поезжай учиться, – сказал немец, стоя в дверях своей хибары, сплошь завешанной электрическими лампочками, – не женское это дело – вендетта. Тем более что брата уже не вернешь, а тебе может достаться на орехи.

– Ты ведь знаешь, что сетку для оливок нарочно там оставили, чтобы все подумали на ребят из Вьетри. Изобразили delitto d'onore по всем правилам. Говорят, что у Бри был роман с какой-то местной девушкой. Скажешь мне ее имя?

– Слушай, у меня ведь тут танцзал, а не квестура. Сюда ходят и потаскухи, и девушки из хороших семей. Откуда мне знать, с кем путался твой брат?

– Зачем ему чужое, когда своего полно.

– Если он взял чужое, то заплатил свою цену.

– На вас уже три дела повесили. – Я прислонилась к стене рядом с ним. – Три дела за два года, начиная с убийства конюха. Не боишься, что решат расследовать серию и пришлют настоящего следователя из города?

– Ну, пришлют, и что? – Он зевнул и принялся отчищать ногтем какое-то пятнышко на красной двери. Над дверью висела вывеска «Babilonia», только немец мог так назвать деревенскую дискотеку с неструганым полом и двумя шарами из фольги под потолком.

– Не могут же они от любого дела отписываться вьетрийскими ревнивцами. Delitto d'onore отменили в 1981-м, и теперь за него сажают в тюрьму так же, как за предумышленное убийство. Поверь мне, я изучаю право.

– Может, на севере и отменили, – немец поднял на меня пасмурные глаза, – а здесь, на юге, мужчины еще уважают старые правила. Твоего брата убили другие люди, тебе нечего здесь слоняться. Ты много суетишься и болтаешь.

– Хорошенькая слава пойдет о парнях из Вьетри. – Я пустила в ход не слишком удачный довод. – Думаю, вам самим не слишком нравится, что вас считают душегубами.

– Тебе не след о наших парнях беспокоиться, – сказал немец. – Что касается конюха, то он сам напрашивался на сетку. А остальное не доказано. Болтовня одна.

– Почему бы тебе просто не сказать комиссару, что ваша деревня здесь ни при чем?

– И зачем это мне?

– Затем, что дело закрывать еще рано. Затем, что где-то бродит настоящий убийца.

– Бродит, не бродит. Мне какое дело? А фамилия той девки Ганнатори. – Он зашел в танцзал и захлопнул красную дверь перед моим носом.

* * *

Оказалось, что лучший день в «Бриатико» – воскресенье. Особенно в ветреную погоду.

Постояльцы смотрят кино или играют в карты в нижнем баре, доктора нет, старшая сестра Пулия уезжает домой, я остаюсь за главную, если, конечно, на медицинской половине дежурит не фельдшер Нёки, а кто-то из приличных людей. У фельдшера есть имя, но, кроме как практикантом, его никто не зовет. Ходят слухи, что он таскает старикам виагру и поставляет девочек, но это сплетни, мимо нашего портье никакая шлюха не пройдет, он их за версту чует, еще со старых времен.

В отеле клички есть у всех, думаю, что и у меня тоже, но это за глаза, а так у нас все улыбчивые и вежливые, никаких обид. Это первое правило в заведении, второе правило – никакого флирта между служащими. Зато за спиной все только и делают, что моют друг другу кости, особенно на кухне, там самое теплое местечко, у повара всегда можно ухватить пару бисквитов и кофе глотнуть. Повар у нас старый, он еще в прежнем ресторане работал, как он говорит – при Романо Проди, во времена врунов и спиритов. Еще он говорит, что с тех пор мало что изменилось.

В гостинице все делается по старинке, даже телефон в холле похож на реквизит из фильма «Касабланка»: портье соединяет с номерами, втыкая латунный штекер в нужное гнездо. Хорошо, что старикам почти никто не звонит. Не знаю, почему покойный хозяин оставил все в таком виде, зато он вложил немалые деньги в разрушение внутренних стен и строительство вечно пустующей галереи зимнего сада. Обслуга прозвала это место мост поцелуев, хотя никто не назначает там свиданий. В галерее и стоять-то страшно, земля уходит из-под ног, потому что пол там прозрачный, хотя и засыпан пожухшей листвой. Кажется, что стекло вот-вот треснет под ногами – и свалишься прямо на верхушки молодых кипарисов. Ночью, когда зажигаются фонари, галерея становится похожа на зеленую сияющую змею: ее пасть и кончик хвоста приходятся на крыши двух башен, а живот простирается над живой изгородью и площадкой для машин.