политика в исламе причастна трансцендентному. Пользуясь выражением Р. Хартманна, можно сказать, что ислам — «политическая религия».

«В свете этих наблюдений можно довольно легко констатировать, до какой степени несостоятельно так широко распространенное утверждение, согласно которому исламизм есть "плохой" ислам, поскольку он имеет по существу политический характер. Становится понятным, что обосновавшиеся в Европе мусульманские прозелиты, стремящиеся избежать гнева республиканских законов, прибегают к "святой лжи", заявляя, что традиционный ислам — светский и умеренный… Однако когда эти противоречащие истине утверждения звучат из уст интеллектуалов и западных университетских преподавателей-исламоведов (за исключением Максима Родэнсона во Франции и Бернарда Льюиса в Соединенных Штатах), в лучшем случае это выглядит как близорукость, а в худшем — с геостратегической точки зрения — как подрывная деятельность, выгодная исламским державам и движениям, планирующим исламизацию планеты. Великий стратег Сунь-цзы. 14 столетий назад написал: "Война — это искусство обманывать. Уловок недостаточно, следует передавать ложную информацию"» (с. 49-50).

Новый Завет призывает человека возлюбить своего врага, и в нем с трудом можно найти строфы, оправдывающие вооруженную защиту христианской общины от внешней агрессии. Мусульманин же находит в Коране и сунне целый доктринальный корпус, посвященный отношениям с немусульманами, которых он обязан не только не любить, но и отказывать им в праве на существование — кроме специально оговоренных случаев.

Многие западные исламоведы и историки приписывают мусульманской цивилизации светские ценности религиозной свободы. На самом деле ни религиозные, ни политические свободы ислам немусульманам, живущим в мусульманской стране, вовсе не предоставляет. Описываемый этими авторами ислам — мнимый, оксидентализированный, лаицизированный.

Кораническая геополитика делит мир на три области. Одной из них является дар-уль-ислам («земля ислама») — совокупность стран, признающих ислам государственной религией. То есть главный критерий отнесения той или иной территории к дар-уль-ислам — политикорелигиозный, а не культурный. Здесь немусульманам запрещено занимать административные должности, и вообще их терпят только в том случае, если они адепты одной из авраамических религий (т. е. иудаисты и христиане — ахль-уль-китаб, «люди-книги»), другие монотеисты (т. е. сабии), а также зороастрийцы. Этих немусульман называют зиммиями (ахль-уз-зимма, «покровительствуемые»). За предоставляемую им мусульманами «защиту» они платят специальный налог (джизья). Однако эта «защита» часто номинальна и походит на рэкет.

Чтобы избежать поборов и унизительных ограничений, представители покоренных мусульманами религиозных общин постепенно переходили в ислам. Таким образом, статус зиммия был орудием цивилизационного геноцида: конечной целью его введения было полное искоренение автохтонных культур (с. 60).

Второй разряд территорий — дар-уль-харб («земля войны»), где ислам не господствует. Отношения между дар-уль-ислам и дар-уль-харб могут быть лишь враждебными. Немусульманин — политический враг в силу того, что он религиозный противник. Однако может быть заключено перемирие, если это выгодно для мусульман и если они получают право проповедовать свою религию в дар-уль-харб без обязательства разрешить немусульманам делать то же на территории ислама. Перемирие позволяет на время превратить часть дар-уль-харб в дар-ус-сульх («землю мира»). Согласно исламу, это — третья, промежуточная, категория геополитических зон.

В настоящее время дар-ус-сульх является Европа, где 12-15 млн. мусульман распространяют ислам мирным путем. Но, как требует шариат, и речи не идет о том, чтобы предоставить такие же права немусульманским меньшинствам дар-уль-ислам. «Во имя прав человека и свободы религиозных меньшинств секуляризованный Запад поощряет на своей территории экспансию завоевательной теократической религии, доктринальные основы и социальная практика которой полностью противоположны демократическим и светским принципам, управляющим нашими философскими и политическими системами» (с. 58).

Мусульмане редко отвечают взаимной терпимостью. Следует помнить: даже диалог с исламом не может не быть «соглашением со львом»[1] — ведь мусульмане убеждены в неполноценности немусульман и считают долгом любыми средствами осуществлять исламизацию мира. Этот процесс понимается не только как духовное, но — прежде всего — как политико-идеологическое и территориальное завоевание.

Понятие исламского джихада уходит корнями в доисламский бедуинский принцип газавата — войны с целью грабежа. В первые годы хиджры джихад и представлял собой узаконенный религией газават, ставший средством экспансии арабских племен. Успеху муджахидов серьезно поспособствовали религиозные, этнические и политические противоречия, раздиравшие обоих их врагов — Византийскую и Сасанидскую империи.

Некоторые исламоведы проводят различие между «малым джихадом» (вооруженной борьбой с неверными) и «великим джихадом» (внутренним совершенствованием мусульман). Однако здесь они следуют всего лишь суфийским мистикам; война с неверными — фундамент исламского прозелитизма (дель Валь считает аналогичным фундаментом в христианстве миссионерство). Пример правоверным подал сам пророк, принявший участие в 80 сражениях. В Коране войне посвящено более 100 аятов. Поэтому совершаемые исламистами террористические акты против европейцев или «плохих мусульман» вполне согласуются с традиционным кораническим принципом джихада. Немногие подобно С. бин Шейху отваживаются осудить этих исламистов как «преступников, руководствующихся архаическими юридическими принципами и догматическим экстремизмом» (с. 94).

«Плохими мусульманами» исламисты считают, в частности, националистов. По словам основателя «Братьев-мусульман» X. аль-Банны, ислам — не только вера и культ, но и родина и гражданство. Он не знает ни географических границ, ни расовых или правовых различий. Религия Мухаммада — универсалистская и не признает иной идентичности, кроме принадлежности к ней. (Кстати, 220 млн. арабов составляют лишь 24,4% от 900 млн. мусульман мира; население крупнейшей мусульманской страны Индонезии — 187 млн. человек; персов и тюрков насчитывается 270 млн. (сноска 108 на с. 95). Поэтому исламизм враждебен всем движениям мусульман в защиту лаицизма и автохтонной (особенно доисламской) идентичности (движения берберов, коптов; иранский, сирийский, ливанский национализм).

«Таким образом, исламский фанатизм выгоден американцам, так как позволяет им косвенно наносить поражение всем националистическим светским движениям, стремящимся к модернизации и развитию мусульманского мира, — перспективе, которой опасаются многие на Западе.» (с. 95-96). Например, пришедшие к власти в результате хомейнистской революции муллы начали процесс «деиранизации» общества (разрушение исторических памятников и т. п.). Сами термины, обозначающие родину (ватан) и нацию (каум), появились в арабском языке только в XIX в., под интеллектуальным воздействием православных христиан и маронитов. Эти христиане не были прозападными и боролись с колониализмом и американским империализмом. Однако это не спасло их от враждебного отношения исламистов, которые обвиняли их в заимствовании у Запада (путь и для борьбы с ним) его ценностей, чуждых исламской традиции.

Неприятие исламом национализма позволяет, например, понять причину войны в Ливане и войны мусульман с православными в бывшей Югославии. Когда часть Ливана захватили Сирия, палестинцы и Израиль, единственными, кто встал на защиту страны, были христиане. Ливанские мусульмане выказали солидарность с захватчиками-единоверцами. Однако в этом не следует видеть измену: от мусульман нельзя ожидать, что они будут упорно сражаться с другими мусульманами в защиту нации, да еще управляемой маронитами.

Похожая ситуация сложилась в Косово. Эту область с VI в.