Бордер-колли обычно сидит за деревянным забором, но каждый Хеллоуин её выпускают, чтобы поприветствовать гостей, пришедших за конфетами.

И мне приходится с ней встречаться.

Эммалина прыгает впереди нас, её кроссовки с подсветкой отбрасывают тени на тротуар. Я не спеша иду рядом с Максом, мой поводок свободно расположился в его руке. Вечер свежий, но не холодный — «погода для свитеров», как выражаются люди. Мою шерсть треплет ветерок, приносящий с собой разные замечательные запахи. Яблочный пирог! Бéлки! Прелые листья! Я даже ненадолго забываю о бордер-колли и моём нелепом костюме и наслаждаюсь запахами, виляя хвостом. Я прижимаю нос к земле, и почти сразу… о, что это? Сладкая кукуруза!

— Космо, — говорит Макс, слегка дёргая за поводок. — Перестань. У тебя будет живот болеть.

Но запах сладкой кукурузы настолько одуряющий, такой прекрасный, и он так близко, прямо на тротуаре, — и я делаю ещё одну попытку. Мой язык уже почти подхватывает её с земли, но тут меня оттаскивают.

Макс смотрит на меня, потом прибавляет шагу со словами:

— Извини, Космо. Я дам тебе печенье, когда придём домой, хорошо?

Я знаю, что Макс обязательно сдержит слово, так что опускаю голову и иду вслед за ним по дорожке из кирпича; там на веранде сидят две женщины, одетые в чёрные платья и остроконечные шляпы. За стеклянной дверью надрывается от лая мальтийская болонка по имени Крикет. Общаясь с мелкими породами, я довольно быстро теряю терпение. Канал «Дискавери», который я часто смотрю, когда Макс и Эммалина в школе, говорит, что все собаки — потомки волков. Но, глядя на Крикет, которая едва мне до колен достаёт, я начинаю сомневаться в том, что учёные правы.

— О-о-о, — умиляется одна из женщин, бросая леденец на палочке в пластиковую тыкву Эммалины. — Кто у нас тут? Супергероиня и жираф?

Жираф! Вот, я знал!

Макс опускает голову — и я подталкиваю его ладонь, утыкаясь в неё носом; так я напоминаю ему, что я рядом. При встречах с некоторыми людьми Макс отказывается говорить, а биение его сердца отдаётся в пальцах.

— Ути боже мой, — говорит вторая женщина, увидев меня. — И черепашка! Космо, ты черепаха! Ко мне, малыш, ко мне!

Она стучит себе по коленям, словно я должен на них запрыгнуть. Судя по всему, она не знает о моём артрите. В последние несколько лет у меня побаливают суставы; иногда так жжёт, что даже зализать не получается. Тем не менее из чувства соседского долга я всё-таки упираюсь в её колени передними лапами, хотя и понимаю, что она надо мной посмеивается. Её пальцы пахнут маленькими колбасками, которые Мама заворачивает в тесто и запекает в духовке по праздникам. На Рождество в прошлом году я съел семь штук, когда Папа оставил свою тарелку без присмотра. Я до сих пор помню, как эти колбаски скользили мне в горло: тёплые, солёные, продолговатые. Четвёртый лучший день в моей жизни.

— К вам много народу уже пришло за конфетами? — спрашивает Папа женщин, держа руки в карманах джинсов.

— О, целая толпа! — отвечает та, что чешет меня за ушами. — Привидения, несколько пиратов, одно авокадо… а вечер ещё так молод!

Этого выражения я не понимаю. Как вечер может быть молодым?

Старый. Молодой. Обычно я нормально разбираюсь в возрастах. Эммалине пять лет. Максу — двенадцать. А мне — тринадцать, или, по человеческому счислению, восемьдесят два. В нашем районе только один пёс старше меня — жёлтый лабрадор по имени Питер, который передвигается с помощью тележки, приделанной к задним ногам. До меня доходили слухи о собачьих пелёнках, о таблетках, которые искусственно продлевают жизнь. Такие варианты — не для меня. Но ещё я знаю, что, как самый старший член семьи, я должен быть с ними как можно дольше и помогать всем, чем могу.

Как хорошо, что во мне ещё осталось столько жизни.

Мы уходим с веранды. На улице верещат детишки, родители бегают за ними с фонариками, а мы раз за разом повторяем одно и то же: подходим к соседям и выпрашиваем у них еду. Мне всегда казалось это интересным. Когда я клянчу еду, сидя под кухонным столом и просунув нос между коленями моих людей, результаты бывают разные. Иногда Макс отламывает мне кусочек бутерброда или даёт слизать мясной сок с тарелки. Иногда Папа кричит мне: «Фу!» и прогоняет в гостиную, и я печально жую там игрушку из верёвок. У людей правила другие.

Я иду медленнее, у меня уже начинается одышка, и тут… мы приходим. Мы возле дома бордер-колли. У меня шерсть встаёт дыбом.

Но где же собака-демон? Я не вижу её! Даже не чувствую запаха!

Макс отвечает на мои поскуливания:

— Что не так, Космо?

Что не так? Костюм жирафа, похоже, действительно сделал что-то с его мозгами. Очевидно же: бордер-колли что-то замышляет!

Эммалина громко вдыхает, потом выдыхает:

— Пап, я устала.

Её плащ стелется по тротуару, на кромку налипли осенние листья.

— Хочешь домой? — спрашивает Папа. — Твои ведёрки почти полные.

Бордер-колли! Почему никто не беспокоится из-за бордер-колли?

Макс говорит:

— Как Эммалина скажет, так и я. Я конфет набрал, наверное, уже на год вперёд.

Что такое? Они втроём поворачивают к дому. Нет! Я упираюсь лапами в землю и отказываюсь идти. Если бордер-колли строит зловещие планы, её нужно остановить.

Макс тянет меня за поводок и говорит:

— Космо, пойдём, пожалуйста.

Нет.

Папа говорит:

— Космо, пойдём.

Нет.

Эммалина кладёт руки мне на спину:

— Космооооо.

В конце концов Папа берётся за поводок и тянет, медленно, но сильно, и мне приходится всё же уйти от дома бордер-колли, окна которого освещают осенний вечер янтарным светом. Стоп. Стоп! Стоп! В последнее мгновение, забежав прямо к ней во двор, я поднимаю ногу и выпускаю струйку мочи. Сигнал. Предупреждение. «Я тебя раскусил».

А потом ухожу. Взволнованный, но довольный.

Дома меня, как и обещали, угощают печеньем, а Эммалина с Максом делят сладости на полу гостиной: в одну кучку леденцы, в другую шоколадки, в третью — конфеты, которые никому не нравятся.

— Фу-у-у, — говорит Эммалина, отбрасывая в сторону коробочку с изюмом. Она так энергично качает головой, что её чёрные кудряшки летают туда-сюда. — Фу, фу, фу-у-у.

Я наблюдаю за ними с дивана, на который в последнее время забираться стало тяжеловато. Иногда мне это удаётся не с первой попытки, после нескольких неловких падений. Давным-давно меня вообще не пускали ни на какую мебель, что было мне совершенно непонятно. Разве моя собачья постель сделана не из похожих материалов? Почему на одном мне лежать можно, а на другом — строго запрещено? В конце концов Папа всё-таки перестал всеми силами защищать диван, и подушки постепенно приняли форму моего тела. Я узнал, что упрямство — это очень сильная штука.