Конечно же, она представляла это себе совсем иначе. Близкое знакомство с автором, его друзьями – людьми из богемной тусовки: журналистами, критиками, дизайнерами, художниками, заграничными писателями. Веселые посиделки, в середине тура – долгие ужины. Разговоры о литературе, смысле жизни, состоянии общества, любви наконец. Возможно, прогулки по ночным немецким городам, в одной из которых он рассказывает тебе о замысле своей новой книги.

В реальности все было несколько иначе. Друзьями писателя, теми самыми «людьми из богемной тусовки», оказались мрази со спитыми лицами, прокуренными пальцами и ничего не выражающими глазами. Почти всегда одинаково выглядящие. Они появлялись в каждом городе, одетые в стертые джинсы и сношенные кеды. В не снимаемых даже ночью солнцезащитных очках или капюшонах черных худи, скрывающих непромытые волосы. Появлялись всегда в одно и то же время – за десять минут до конца автограф-сессий – и сидели в зале, осматриваясь по сторонам, как уголовники. Обычно с собой они приводили девиц, одетых как откровенно дешевые проститутки (а писатель слыл человеком эстетских привычек в одежде, напитках и женщинах). Девицы срывались курить на улицу через пару минут после появления в зале.

Завидев друзей, писатель начинал ерзать на стуле, ускорял речь и раздачу автографов и после окончания мероприятия спешил к ним. Встреча всегда проходила странным образом: без объятий или рукопожатий, свойственных людям, которые друг друга давно не видели, без разговоров или перекуров на улице – они приветствовали друг друга кивком головы и уходили в ночь.

«Веселые посиделки» были всего один раз. Утром, в холле гостиницы, Жанна оказалась в обществе писателя и его друзей за завтраком, в течение которого компанией из пяти человек в темных очках не было сказано ни одного слова, кроме «привет». Эти пятеро литрами пили воду и апельсиновый сок и изредка глупо хихикали, показывая друг другу картинки на экранах айфонов.

В Кельне представитель немецкого издательства заметил Жанне, что у писателя die seltsamen freunde[1], которые выглядят, как drogensüchtige[2]. Вероятно потому, что они и есть самые что ни на есть конченые drogensüchtige.

Впрочем, это были единственные совместные посиделки. Всю оставшуюся немецкую часть тура писатель в гостиницах не ночевал. Несчастной Жанне приходилось каждое утро часами вызванивать меня, и когда я наконец продирал глаза и блеял в трубку «алё», по неясным ориентирам вычислять мое местоположение.

Как правило, им оказывались сквоты или недостроенные лофты в фабричных районах города, куда вчерашняя студентка отправлялась с костюмом, свежей рубашкой в руках и пачкой Алка-зельтцера с витамином С в сумке. Дверь Жанне открывали одинаково выглядевшие девицы, и она блуждала по коридорам и комнатам, брезгливо перешагивая через распростертые на полу тела, перевернутые пепельницы и пустые бутылки, пока не находила меня на полу кухни с косяком в зубах или поглощающим из картонки лапшу быстрого приготовления и хохочущим над немецким телешоу (я по-немецки не говорю).

Под угрозой срыва оказывалось все и всегда. Во Франкфурте я опоздал на утреннюю встречу с прессой на сорок минут, что для Германии является следующим по тяжести преступлением против человечества после убийства. В Берлине, напившись еще за обедом, я, в компании друзей, ввязался в драку и попал в полицию. Драка началась после моих выкрикиваний «шовинистического содержания» в адрес торгующего шавермой турка (по версии полиции). Или в ходе религиозно-цивилизационного диспута (по моей версии). Неловкость улаживалась часа четыре, что позволило мне выспаться перед вечерними чтениями, но и после них я отличился.

Попытавшись склеить на пресс-конференции немецкую журналистку, я вступил в философскую (как мне казалось) дискуссию о нацизме, творчестве Альберта Шпеера и проблемах захлестнувшей Европу иммиграции, был обвинен в национализме и устроил скандал с криками: «Цензура! Цензура! Мы в свободной стране, а вы затыкаете мне рот!»

В Кельне, на встрече с журналистами, я согласился с доводами Жанны и сделал вид, что плохо говорю по-английски, предоставив ей возможность «переводить», тогда как сам молол не связанную с делом чушь, пока она отвечала на вопросы текстами из моих предыдущих интервью.

Вечером проходивший в те дни в Кельне литературный фестиваль подарил мне аж двести зрителей, набившихся в старый кинотеатр. Лучи софитов, стоявшие в проходах люди и графин спонсорского виски вкупе с дичайшими отходняками вернули мне ощущение собственной значимости до такой степени, что, отвечая на вопрос о том, каким на самом деле мне видится финал (герой стоит на мосту, оставляя читателю поле для фантазии: бросится он вниз или уйдет обратно, в материальный мир полногрудых женщин и мужчин в возрасте IPO), я выдержал многозначительную паузу, отыскивая в памяти значения образа моста в конфуцианстве, схоластике и буддизме, не нашел ни одного подходящего, окончательно затупил и промямлил: «I gave him a chance…» – что впоследствии было растиражировано немецкой окололитературной прессой как наследие Достоевского, или Набокова, или хрен пойми кого. Вечер закончился в компании привычных seltsamen freunde и двух хохлушек-иммигранток, которые (предположительно) украли у меня кошелек и мобильный телефон (в версии друзей кошелек был отдан дилеру, сопровожден цитатой из Гёте, а телефон… скажем, утерян). В общем, все прошло исключительно удачненько.

В Лейпциге я дал Жанне честное слово, что не выйду на улицу до мероприятия и не воспользуюсь мини-баром (предварительно опечатан) или рум-сервисом (оповещен) и, надо сказать, сдержал его. Жанна весь день просидела в холле и сопровождала каждого подозрительного гостя до дверей моего номера.

«Польский литературный агент» в безукоризненном костюме и красном галстуке подозрений у Жанны не вызвал, и она милостиво согласилась пообедать с нами на первом этаже отеля. Стоит ли говорить, что чужая наивность и добросердечие – самые легкие для употребления плоды, и когда Жанна отлучилась в туалет, мне были переданы вещества и алкоголь. Чтения в Лейпциге, как сказано выше, не состоялись.

На обратном пути, в поезде «Лейпциг – Берлин», после того как я час сорок вдумчиво протирал клавиши ноутбука салфеткой, Жанна наконец заговорила со мной, заметив, что в таком виде ехать в Россию «просто неприлично» и что стоит задержаться в Берлине на сутки, чтобы провести время в СПА (выводящая токсины маска, хаммам, водные процедуры). «Хотя, конечно, мое дело предложить. Решайте сами».

Слово «неприлично» могло бы стать отличным заголовком к статье об этом читательском туре. Откровенно говоря, я и сам чувствовал себя порядочной свиньей по отношению к Жанне и, чтобы хоть как-то загладить свою вину, решил сделать ей небольшой презент в виде сумки.

Мы приехали в Берлин, когда все магазины уже закрылись, поэтому, побродив по городу, я купил ей цветов и почему-то… сандвич. Следующим утром ехать за сумкой меня заломало, и я отделался приглашением на ужин, за которым мы мило поболтали, и на лице Жанны читалась радость завтрашнего перелета в Россию, что давало надежду на окончание моих беспробудных гулянок (угроза попасть в желтую прессу, отсутствие либерализации марихуаны).