– Так и то, что буен ты слишком. – Резко обернувшись, пришелец уперся взглядом в появившегося рядом князя. – И Киприану с тебя – забота вечная, и мне.

– Чего?! – Оторопевший преподаватель отпрянул было назад, но спиной уперся в невесть откуда возникших Тверда и еще какого-то неизвестного ему служителя.

– Ты, Никола, сватов-то засылай, и Господь с тобой, – склонив голову, чуть улыбнулся Тверд.

– Ты, Никола, давай, деток расти да ни о чем худом не помышляй. Знай себе, диковины давай, а от Тохтамыша мы, даст Бог, отобьемся.

– Какой Тохтамыш? Какие детки? Где диковины я вам возьму?!

– Угомонишься, может, да не в свои дела лезть перестанешь, поперек всех-то. Да и князю больно нужен. – Возле князя возник еще один человек, облаченный в рясу, и в нем, хоть и не без труда, но признал Николай Сергеевич того самого старика, с которым схлестнулся в покоях у Дмитрия Ивановича – митрополита Киприана. Тот, держа под руку еще одну девушку, вернее, уже возрастную даму, легонько толкнул ее навстречу пожилому человеку.

– Владыка? – пенсионер обалдело уставился на старца.

– Оно детки как появятся, так и хорониться не надо будет, – улыбаясь, пел митрополит.

– От кого хорониться? – проследив за взглядом оппонента, Булыцкий увидал тяжелую цепь, тянущуюся от ноги женщины к его лодыжке.

– Ты, Никола, больно уж буен, – услыхал он голос Тверда. – Баба нужна тебе, угомонился чтобы. Вон Алена тебе – самый лад: и хороша, и вдова, – деловито надевая замок на ногу пенсионера и проверяя, надежно ли захлопнулся, продолжал дружинник.

– Ты, паче чем лаяться да буянить, делами, княжеству угодными займись, – кивнул головой князь. – А то все успеть хочешь: и по дому хозяин, и в делах ладен.

– Все такие бойкие в грядущем-то твоем? – улыбнувшись, снова пропела девушка.

– Да нет. Только те, которых к вам пророками присылают, – совсем уже растерявшись и не зная, кому отвечать поперву, невесело буркнул тот. В ответ никто и не нашелся что сказать.

– Кручинишься по своим, да? – прерывая неловкую паузу да глядя в упор на пожилого человека, негромко поинтересовалась Алена.

– Кручинюсь, – честно признался тот.

– А твоя женщина, она красна была?

– Красивая, – совсем тихо отвечал Булыцкий.

– Красней меня?

– Ты, Никола, времени не теряй! – сверкнув очами, повысил голос владыка, слушавший эту беседу. – Русь православную с колен поднимать да мечи против Орды ковать. Чуда ждем от тебя.

– Затяжелела я, – подняв глаза, улыбнулась вдруг женщина.

– В кулак собрать всех в единый! Так, чтобы ни одна шельма даже нос не казала! – гневно выкрикнул князь. Ворочая головой, Булыцкий переводил взгляд с одного присутствующего на другого, пытаясь понять, а что это: сон, или же он просто-напросто рехнулся?

– Ты, – добавил масла в огонь Тверд, – Никола, не кручинься почем зря. Ладная она девка. И хозяйка по дому, и еще много где умелица.

– И митрополита Московского Киприана благословение – вам в помощь, – улыбнулся старик, осеняя знамением оказавшихся рядом Алену и преподавателя.

– Постой, Киприан, – замахал руками тот. – Не дело так! Хоть у меня да у нее спросил бы кто, а? Воля-то наша какова?!

– То при грядущих князьях – срам да смех. Ноне как князь скажет – так и воля ваша будет. На то и князь.

– Дело Киприан говорит, – добавил князь. – Вон, специально пришел, вас благословить.

– Чего?!

– Свадьбу отгуляете, и берись за диковины свои, нечего тебе делами бабскими маяться. И гляди мне: не буянь!

– Да что, черт подери?!

– Никола?! Никола! Никола!!! – Картинка, задрожав, рассыпалась на миллион мелких частичек, и перед глазами замаячил уже знакомый силуэт Ждана. – Никола! – Парень, пытаясь добудиться, тряс пенсионера за плечо.

– Пусти ты, черт! И так болит все, – простонал трудовик, с трудом поднимаясь на жестком ложе. – Да за что ж мне это?! – смахивая пот со лба, выдохнул он.

Последние несколько дней оказались богатыми на события; испытания первого изготовленного в Московском княжестве тюфяка[1], контузия, разлад между пришельцем и князем Дмитрием…

Да тут надо бы по порядку.

Лето уходило. Отводив беззаботные солнечные хороводы, оно, вдруг разом состарившись до брюзжащей и вечно недовольной старухи-осени, пролилось на еще не успевшую остыть землю обильными дождями. За ними прилетели холодные ветра, оборвавшие листву с деревьев. Небо заволокло тучами, и теплые деньки сменились бесконечным, усиливающимся день ото дня ненастьем.

Один из самых непогожих дней выпал именно на сегодня: хмарь, ледяной пронизывающий ветер и нудный, мелкий не то дождь, не то снег, зарядивший с самой ночи. Казалось, в такую погоду должно сидеть в избе у очага да носу не казать на улицу, занимаясь домашними делами. Однако даже в такое ненастье, сквозь шум осенней непогоды из чащи доносились чьи-то взбудораженные перекрикивания. Именно на эти голоса, опираясь на крепкую палицу, и шагал высокий статный схимник[2]. Хлесткий ветер теребил полы худых одежонок уверенно двигавшегося по едва видной тропе монаха. Прихваченная за ночь морозцем земля то и дело расплывалась, заставляя старика оступаться, однако тот, крестясь и читая молитвы, шел вперед, время от времени бросая встревоженные взгляды на нависшие над головой облака.

– Путша, поди прочь!

– Что там, Корней?!

– Угрим, да пороху ты тащи!

– Ах ты господи, запамятовали! Молитва с утра не читана!

– Пошевеливайся, пошевеливайся! Князь уж скоро будет! Не забалуешь тогда!

– Никола, а Никола! Ты у князя и так в почете, а как тюфяк ладный с порохом дашь, так хоть самому в князья!

– Ты, Никола, про нас не забывай! – вторил ему другой.

– А то скажи, что не вышло ничего! Бахнешь раз да другой, и будет.

– Да, вона, князю, видать, не надобно-то оно. Пороху вон дал, что кот наплакал! – рассмеялись невидимые в чаще мужики.

– Видать, Никола, твоего ждет! Порох из отхожих мест. – Взрыв хохота перекрыл даже завывания ветра.

– А ну, как языки укорочу! – сквозь шум и ветер донесся дерзкий молодой голос. – Взялись помогать, так помогайте! Ишь, развеселились! Грехов давно не отмаливали, а?! Так нахватаетесь, что и близко к райским вратам архангелы не подпустят!