Он был суровым педагогом, крайне скупым на похвалы и очень язвительным в отрицательных оценках. Для работ учеников у него было их две: первая — «Это выбросить», вторая — «Это возможно». Была еще третья, самая страшная: «Это музыка из Нарпита»[3]. Заработать «Это возможно» было маленьким праздником. Только в 30 лет я услышал от Виссариона Яковлевича: «Это музыка, я доволен». Позднее он все же нашел, что в этом сочинении можно было улучшить.

Для меня Шебалин жив. Часто перед тем, как совершить какой-нибудь поступок, я думаю — что бы он сказал о таком поступке».

Экран погас и пропал. А жаль, хотелось слушать еще. Каретников великолепный рассказчик. То, что мы увидели и услышали, точнее было бы назвать не рассказом, а мастерски разыгранной сценкой.

— Как, каким образом угадал тогда Шебалин будущее своего ученика? — размышлял я вслух. — Не стояла ли незримо за его спиной красавица Розабельверде? Но факт остается фактом: учитель угадал.

К сожалению, угадал. Творческая биография Каретникова складывалась, ох, как непросто: «били», прорабатывали, не пускали, замалчивали. Что делать, лишения, несправедливость выпали на долю не только давно умерших композиторов, о которых рассказывают на уроках музыки. Досталось и нашим соотечественникам и современникам, начиная с самых знаменитых.

Но вернемся к тем полудетским прелюдиям. Когда сейчас я наигрываю их на фортепиано, мне кажется, в них уже есть нечто такое, из чего потом родятся балеты Каретникова. Это нечто — скрытая театральность, позволяющая за музыкальными звучаниями как бы увидеть некую сцену, действующих лиц, их манеру двигаться... Кстати, вы когда-нибудь замечали, что, понаблюдав за походкой, жестикуляцией, мимикой человека, даже не услышав от него ни одного слова, можно составить себе некоторое представление о его характере? Вот и в балете персонажи «только» двигаются, изъясняясь языком танца (и жестов — в пантомиме). А музыка не только помогает танцевать, как иногда, наверно, думают, но и — в хорошем балете! — раскрывает помыслы, желания, мечты героев.

Есть у Николая Николаевича музыка и для самых маленьких — в мультфильмах «Садко», «Синичкин календарь», «Золотые слова». Некоторые мультики адресованы ребятам постарше: «Похождения Чичикова», состоящий из двух фильмов-портретов, «Манилов» и «Ноздрев», или «Пер Гюнт», где написанное Каретниковым вступает в своеобразный диалог с хорошо всем знакомой музыкой Грига. Не беда, если чего-нибудь из названного вы не видели или видели да позабыли, или, что скорее всего, не обратили внимания на титры — надписи, сообщающие обо всех, кто участвовал в создании фильма. Не беда, потому что при новой встрече титр «Композитор — Н. Каретников» уже будет для вас что-то значить.

Все, скажем так, детско-юношеские сочинения композитора обладают одним весьма ценным, на мой взгляд, качеством. Когда я был маленьким, мне очень не нравилось, если взрослые в разговоре со мной начинали сюсюкать. (Тут многие мои спутники оживились.) Теперь я понимаю: так они хотели подладиться под собеседника. Так вот, Каретников совершенно не подлаживается, не приседает перед вами «на корточки». Скорее, наоборот, его музыка побуждает своего слушателя как бы приподняться на цыпочки, совершить некоторое умственное и душевное усилие. «Разговор», который она ведет,— о важном. Он продиктован подлинными, большими и почти всегда сдержанными чувствами, глубокими мыслями, к которым потом еще не раз хочется возвратиться (если тебе вообще по душе это занятие — думать). Разговор — о сложных, нередко трагических ситуациях, в которые ставит человека судьба, о том, насколько необходимо умение стойко переносить житейские бури, не впадая в отчаяние.

— А кто такая фея Розабельверде? — дождавшись паузы, спросил мальчуган лет двенадцати со смышленными, теплого орехового цвета глазами. — Из какой она сказки?

Ответить я не успел. Поезд тормозил у перрона. Мы оказались на станции, соединенной целой системой коридоров с тремя другими. Я, не столичный житель, всегда здесь поначалу немного теряюсь, но нынче мне оставалось только следовать за расторопной стайкой коренных москвичей. Вот и указатель: «К Кремлевскому Дворцу съездов». Вдруг я поймал себя на мысли, что с ребятами, которых вижу впервые, я беседую как со старыми знакомыми.

— Ну, что ж, теперь о фее и о ее ошибке. — Я возобновил разговор уже в просторном вестибюле дворца, после того как желающие прокатились на эскалаторе, оглядели зимний сад и все внутреннее убранство. — Сказка, в которой она живет, называется «Крошка Цахес по прозванию господин Циннобер». Написал ее еще в начале прошлого века Эрнст Теодор Амадей Гофман (тогда было принято давать несколько имен). Личность удивительная, — писатель, композитор, дирижер, художник, умевший петь, а также играть на клавире, органе, скрипке, арфе, — он имел вдобавок юридическое образование и дослужился на этом поприще до немалых чинов. Но, конечно, главным в жизни Гофмана было искусство. Его литературные сюжеты, причудливо-фантастические, философские, язвительно-ироничные во взгляде на окружавшую его буржуазную реальность, привлекли многих композиторов. Одна из его сказок лежит в основе балета Чайковского «Щелкунчик».

Действующие лица истории, пересказанной авторами балета, прямо скажем, не очень симпатичны. Князь Деметрий глуповат и труслив. Его подданные, во главе с Первым министром, ему под стать: сыты, благополучны, чопорны, всегда со всем согласны. Сам Цахес — отвратительный уродец, злобный до жестокости. Это его пожалела близорукая — в буквальном и переносном смысле! — фея Розабельверде, ведь в сказках добрые волшебники всегда помогают гонимым и несчастным. Что явилось причиной роковой ошибки — безграничное мягкосердечие феи, слабое зрение или некоторая взбалмошность нрава — об этом нам остается только строить догадки. Став обладателем подаренного феей Волшебного камзола, Цахес мгновенно превращается в почтенного господина Циннобера, становится Первым министром, а затем смещает с трона самого князя и устанавливает в городе свои порядки. Его дикие выходки вызывают восторженное умиление обывателей-придворных. Только один человек, поэт Бальтазар, не поддается чудовищному гипнозу, но его выдворяют из княжества. Даже его возлюбленная, Кандида, подпадает под чары агрессивного карлика: в ее сознании Бальтазар и Цахес сливаются в один образ...

Неизвестно, как кончилась бы сказка, если бы не маг Проспер Альпанус. Он убеждает фею в том, что, облагодетельствовав Цахеса, она поступила неосмотрительно. Та признает свою ошибку, но... когда Бальтазар с друзьями стаскивает с Циннобера Волшебный камзол, колдовство разрушается, и Цахес находит свой конец в ночной вазе (а попросту говоря — в горшке), фея опять не удерживается от вмешательства. Она оживляет «крошку» и возвращает его несчастной матери, а вновь