Но странное дело: именно тогда, на пороге пятидесятилетия, у Павла Дмитриевича произошел какой-то внутренний слом. Он всё меньше ценил богатство и земные блага, даже сблизился с монахами, что очень не нравилось его жене. Анна Ивановна то и дело обвиняла чернецов в перемене, произошедшей с ее мужем. Началом последовавшей драмы она считала эпизод, имевший место вскоре после свадьбы старшей дочери Анны (Ноночки), которая, по ее собственному признанию, вышла замуж за «одного из лучших людей на свете» — Владимира Дмитриевича Философова.

Неприятность случилась в Петергофе, на великолепной даче, снятой на все лето. Народу там собралось много: Дягилевы с девятью детьми, молодая чета Философовых, а также пятеро сирот, оставшихся на попечении Павла Дмитриевича после смерти старшей сестры Анны Ивановны. «Под крылом» гостеприимных хозяев жили и гости: двое сыновей графа Федора Петровича Литке — двоюродные братья матери семейства, одного возраста с ее детьми, так что скучать не приходилось. Численность этой компании увеличивали гувернеры, гувернантки и бонны.

Словом, хлопот у хозяев было много. Однажды Павел Дмитриевич уехал в Санкт-Петербург, в казначейство — за деньгами, пообещав вернуться к вечеру; но прошел день, два, три, четыре… а его всё не было. Сумму он собирался получить порядочную, так что Анна Ивановна не на шутку разволновалась. Не ограбили ли его или, еще хуже, не убили ли какие лиходеи? Пришлось ей ехать в город, что в те времена было целой проблемой. Дома Анна Ивановна узнала от дворника, что хозяин приезжал, к нему пришел какой-то рыжеволосый хромой монах и они уехали неизвестно куда и зачем.

В беспокойном ожидании прошло две недели. Наконец Павел Дмитриевич, похудевший, бледный и мрачный, вернулся в Петергоф. Денег при нем не было, и добиться, где он провел всё это время и что произошло, так и не удалось. Молчал, словно воды в рот набрал. Наблюдательная Анна Ивановна сразу заметила, что ее супруга что-то точит изнутри. Он явно не мог разрешить какую-то нравственную проблему и мучился, мучился… Стал сторониться людей, никого не хотел видеть, даже собственных детей, которых, несомненно, любил. Лишь жене разрешалось входить в его покои. Наступил день, когда состояние Павла Дмитриевича доктора признали психической болезнью.

Для Анны Ивановны наступили тяжкие дни. Автор «Семейной записи о Дягилевых» повествует, что супруги проводили время «в изнурительных скитаниях по Петербургу, а бессонные ночи в беспрерывном шагании взад и вперед по комнатам, причем Павел Дмитриевич требовал, чтобы, не умолкая, играл орган», перевезенный в столицу из Бикбарды. «Пароксизмы волнения доходили у него до неистовства. Анна Ивановна заставала его иногда в забытьи, распростертого на полу перед образами, в позе распятого. Несколько раз в исступлении он принимался глотать перламутровые иерусалимские крестики и образки, изломав их на кусочки. Она вытаскивала их у него изо рта».

Такое состояние, к счастью, продолжалось недолго, но след его остался навсегда. Веселого, жизнерадостного Павла Дмитриевича — меломана, театрала, любителя выездов, приемов и маскарадов — больше не было. Вместо него явился аскет, с чем Анна Ивановна никак не хотела примириться. Началась затяжная борьба, в которой ни одна из сторон не хотела уступать.

А тут еще добавился денежный вопрос. Несмотря на несчастье, случившееся с хозяином, доходы в семью исправно продолжали поступать, и благодаря им Павел Дмитриевич делал громадные вклады в монастыри, строил церкви, странноприимные дома для монахов и монашек, словом, деньги «раздавал направо и налево». И хотя Анну Ивановну нельзя было назвать скупой, она кипела праведным гневом, и было отчего: в среде духовенства нашлись откровенные вымогатели, которые пользовались болезненным состоянием ее мужа.

Однажды имел место анекдотичный случай. Семейство Дягилевых обычно в полном составе присутствовало на богослужениях в Сергиевском соборе, что в Литейной части Санкт-Петербурга. Когда к ним в очередной раз подошли с тарелочным сбором, Павел Дмитриевич вытащил из кармана сюртука большую пачку сторублевых банкнот и тут же положил их на тарелку. Анна Ивановна ахнула — ведь там было не меньше пяти тысяч, — но не растерялась, взяла и спрятала деньги, а на тарелку опустила рубль. Мужу же она объявила, что поедет к митрополиту, расскажет ему всё и спросит: богоугодное ли это дело — разорять своих детей.

Когда Павла Дмитриевича не стало, его внуку Сереже исполнилось 11 лет и деда он, конечно, хорошо помнил, как и бабушку Анну Ивановну. Именно на той почве, которую «возделывали» они, и вырос замечательный «гриб» — Сергей Павлович Дягилев. Нет ничего удивительного в том, что он перенял от своих предков кое-какие фамильные черты — как внешние, так и внутренние. Но все-таки он оказался другим — не таким, как все остальные Дягилевы.

Возможно, в дело вмешалась сама Судьба. А ведь с ней спорить, как известно, очень трудно.

В юности, лет двадцати, отец Сергея влюбился в скромную, милую барышню. Сложность ситуации заключалась в том, что знакомы они не были. Как же быть? Помогли наблюдательность и, конечно, жар сердца. Вскоре Павел Павлович уже знал, что прелестная незнакомка каждую субботу в шесть часов вечера выходила в сопровождении горничной из подъезда своего дома и, наняв извозчика, куда-то уезжала. Молодой человек решил, что ему следует на некоторое время самому превратиться в извозчика, а там уж действовать по обстоятельствам. Он раздобыл сани, лошадь, накинул на плечи армяк, а на голову — по самые глаза — натянул шапку, взял в руки кнут и в одну из суббот подкатил к знакомому подъезду в шестом часу вечера. Вскоре усилия его были вознаграждены. Как обычно, барышня вышла вместе с горничной из подъезда, и та кликнула извозчика, чтобы ехать к собору Николы Морского. Спустя годы Елена Валерьяновна Панаева-Дягилева, которой со слов мужа были хорошо известны все обстоятельства этой истории, записала: «…один из них согласился с необычайной поспешностью на предложенную цену, и Женя уселась в сани со своей девушкой, не подозревая, что вместо первого попавшегося Ваньки на облучке сидит настоящий Ромео… К весне 1869 года они дали друг другу слово. В это время им обоим было по двадцати одному году».

Время ухаживаний пролетело быстро. Наступил день венчания — 19 мая 1871 года[2]. Церемония состоялась в церкви Захария и Елисаветы Кавалергардского полка в Санкт-Петербурге. Но прежде было получено специальное разрешение великого князя Николая Николаевича Старшего, так как жениху не хватало нескольких дней до 23-летия — брачного ценза для военных. И вот под купол храма взлетает «аллилуйя» и обволакивающий запах ладана заполняет всё пространство. Счастливые новобрачные не замечают слез на лицах родных, они с такой поспешностью сплетают руки, словно боятся даже на миг расстаться. Этот жест невольно вызывает улыбку у всех присутствующих, и лишь лицо священника остается серьезным…

Было ли у молодых недоброе предчувствие? Сегодня ответить на этот вопрос невозможно. Известно лишь, что их столь романтичному знакомству предшествовало предзнаменование, словно сама Судьба посылала тревожные сигналы, намекая на нечто грозное, чему невозможно противостоять.