Аллен перекинул шарф через плечо, поглядел в зеркало, пригладил волосы и прошел в кабинет. Он был заядлым читателем и читал все подряд, но крайней мере раньше. В последнее время он, скорее, пролистывал книги. Некогда страсть к чтению заставляла его многие часы неподвижно просиживать в любимом кресле, одни только глаза бегали по строчкам, да пальцы время от времени переворачивали страницы. Самыми дорогими воспоминаниями были воспоминания о часах, проведенных за книгой. В студенческие годы он проглотил «Анну Каренину» и «Миддлмарч», ни разу не прервавшись на еду или сон, — так он, по крайней мере, это запомнил. Но страсть прошла, и теперь он читал но диагонали.

И тем не менее он фактически жил в своем заставленном книгами кабинете. Были здесь труды по востоковедению, которое он некогда изучал, и по литературе, которую он теперь преподавал. Почетное место на стеллажах занимали произведения Мэтью Арнольда, Дж. С. Милля, Остен, Дж. Элиот, Генри Джеймса и Конрада, отдельно стояла почти полная подборка «Скрутини» — наследие кембриджских лет, когда он прилежно посещал лекции Ливиса[1]. А после лекций вместе с остальными восторженными юными студентами бегал на чаепития к знаменитому профессору. О тех же временах напоминали многие старинные тома в твердых переплетах, а также новинка тех лет — книжки в мягкой обложке, первые издания с автографами авторов. Под «Скрутини» стояли подшивки других журналов и картонные папки с газетными вырезками и научной перепиской.

Он налил себе виски и устроился в мягком кожаном кресле. Эти полки хранили два его сокровища: дар литературы и утешение поэзии. Это были настоящие книги, и, прочитав их должным образом, можно было бы сделать мир терпимее. Большую часть своей жизни Боулер посвятил преподаванию литературы, и она стала его верой в эпоху безверия, в эпоху, опрокинувшую былых кумиров: религию, государство и политику. Он цеплялся за свою веру с тихим отчаянием человека, не смеющего оглянуться на собственное прошлое или проверить истинность своих убеждений. На томительных консультациях, набивших оскомину лекциях и нудных заседаниях кафедры он твердил себе, что занимается тем, что любит и умеет, а чего же еще желать. Во всяком случае, следуя этой нехитрой философии, можно прожить жизнь не зря.

Аллен Боулер приехал в Кембридж весной 1937 года. Там он часто ходил с товарищами на крикетное поле. Иногда считал очки, но чаще попросту смотрел и болтал. Компания собиралась интересная, игра его увлекала. Он обожал крикет. Правда, сам играл плохо. На школьных соревнованиях его неизменно поднимали на смех. Что и говорить, играть он не умел. Возможно, оттого он еще больше любил эту игру.

В один из таких дней Аллен стоял за линией подачи — он перестал следить за игрой и любовался густой зеленью овального поля, идеально ровной полосой земли в центре и отблесками солнца на здании спортивного клуба, где уже накрывали стол с чаем и сэндвичами для следующей партии игроков. При этом он лениво поигрывал крикетным мячом. Подброшенный в воздух мяч крутился вокруг своей оси и падал в ладонь, как Ньютоново яблоко. Вдруг один из его товарищей воскликнул: «Волчок, вот ты кто! Да, Волчок Боулер, так и будем тебя звать».

Вдоль границы поля раздался дружный хохот, и с тех самых пор прозвище пристало к нему, став символом первых кембриджских лет. Под той же кличкой был он известен в армейской учебке, когда записался добровольцем, подобно большинству своих университетских товарищей. В 1942 году, после нападения на Перл-Харбор и оккупации Сингапура, до начальства дошло, что Волчок свободно владеет японским, и его перевели в разведку, где он и прослужил до самого конца войны. Вообще-то он не любил эту кличку. Впрочем, лишь очень немногие из его старых друзей и знакомых пережили войну, так что Аллена так почти никто не называл, а сам он старался и вовсе не вспоминать о старом прозвище, по крайней мере до сегодняшнего дня.

И зачем он пошел на этот прием, зачем пытался отогнать эту неуловимую и вездесущую тревогу? Он ведь мог остаться дома, мог тихо просидеть остаток вечера в своем кабинете и никогда, никогда не видеть этой девушки. Неожиданная встреча вывела его из равновесия, испортила ему весь день. Она вызвала из недр памяти имя. Он взял графин и налил себе еще виски. Он вновь видел эту девушку в дверях кабинета.

Потягивая виски, он стал неспешно изучать возникший перед ним образ. Интересно, откуда она взялась? Он еще раз разыграл про себя всю эту странноватую сцену.

— Профессор Боулер?

Он кивнул с невозмутимым видом, а сам тем временем изо всех сил подыскивал хоть какой-нибудь ответ. Напрасно. Пришлось ограничиться молчаливым кивком и ждать, что же она скажет дальше. Она стояла в расстегнутом пальто, выставив вперед ногу. Потом переступила на другую. А он все глядел, как зачарованный. Что это, сон или явь? Казалось, весь мир за пределами его кабинета и этого дверного проема исчез, растворился, превратился в смутное порождение его разума. Разума, над которым он был более не властен.

Потом она назвала свое имя, а он его тотчас забыл, как всегда забывал имена студентов. Она из Англии, а тут ненадолго. Она непринужденно болтала, будто не замечая произведенного впечатления и вместе с тем отлично сознавая всю его сокрушительную силу. Всезнание и невинность в одном лице. Он прочитал это в ее глазах. По крайней мере, ее глаза напрямую обращены к его чувственному началу, и оно взяло верх. Она медлила в дверях, ожидая, когда же он предложит ей войти. Ему пришлось сесть на место. Она задавала незначащие вопросы, но чем дольше она говорила, тем больше разум его поддавался голосу инстинктов и тем яснее он видел, что она прекрасно понимает его состояние. Но почему? Она лишь появилась в дверях, сказала пару слов, а он уже взбудоражен, истерзан, разбит.

Она работала над темой «Колониализм в литературе». Все они занимаются подобной ерундой. Она протараторила тему своей диссертации, но он ее не то чтобы забыл, а попросту пропустил мимо ушей. К тому же у него было дело поважнее: он пытался определить ее возраст — лет двадцать пять, не больше. Она все говорила. Только так теперь и бывает. Писателей больше не изучают. Куда интереснее — колонии и их образ в литературе. Она говорила, что тему колоний обходят стороной, ограничиваясь беглым упоминанием в ничего не значащей светской беседе или строкой в примечаниях. Как будто это дурной сон, о котором автор не желает знать. Или дурной сон, через который герой проходит, набравшись опыта и расширив кругозор. Каково его мнение?

Да он и в здравом рассудке не смог бы уразуметь смысла ее речей, не то что теперь.

— Почему бы вам не проконсультироваться с кем-нибудь помоложе? Они наверняка лучше разбираются и подобной тематике, — промолвил он наконец.

— Да потому, что они будут только поддакивать, а мне нужно не это.

— Кто же вам нужен, старый чудак вроде меня?

— Ну что вы… — Она усмехнулась, и улыбка говорила: полно изображать старого хрыча, мы ведь оба прекрасно знаем, какой вы на самом деле.