одно время с нами получит диплом с отличием в педучилище. Ученики будут звать ее Нелли Никифоровной. Рассказывает, как недавно урок проводила. Понравилась ребятишкам, они окружили ее: «А вы еще придете к нам?..» Она кого угодно околдует, голову закружит. А ведь с первого взгляда ничего особенного. Тихая, рыженькая. Сидит себе спокойно, а ты вдруг чувствуешь себя обязанным совершить что-то великое, перевернуть мир.

— Она меня спрашивает, когда уезжаю. Я, мол, с тобой. — Антон опустил голову, шумно отхлебнул кофе. — Дура, пугаю ее: там, кроме елок, ничего не увидишь, медведи по улицам ходят и рычат на прохожих. Не нужна ты мне, говорю… Не придет больше — так, значит, все правильно.

Он получил назначение на Забайкальскую дорогу и уже отправил туда багажом мотоцикл. Я попросился на свою, поближе к дому, хотя раньше подразумевалось без обсуждения, что мы едем вместе.

Четыре года постигали тепловозные науки, пора за дело. Серебряные крылышки на форменные пиджаки мы себе уже нацепили, хорошенько надраив их специальной пастой. Уже смазывают колеса составам, которые провезут нас под огромной дугой, вроде триумфальной арки, — ее образует над путями дым из деповской котельной.

И грянул отъезд. Душно пахло теплой нефтью от шпал. Вереницу тележек с почтовыми посылками тащил по перрону колесный тракторишко, что представляло пародию на поезд. Напоследок Антон хлопнул меня по плечу так, что на нас стали оглядываться.

Шагая осторожно, как по неокрепшему льду, к нам шла Нелька. Я спохватился, что не набрали лимонада в дорогу, и двинулся в буфет.

Они взялись за руки. Губы ее шевелились. Мне показалось, что она шепнула:

— Любишь? Очень, ведь правда? Очень-преочень?

Она и мне улыбнулась, по-хозяйски подхватив сетку с бутылками.

— Ты нам пиши!

Я отмолчался. Заканчивался день, над городом полыхал по-летнему пыльный закат. А что душа горит — этого никому видеть не нужно.

Что писали Некрасов и Пушкин про те места, про глубину сибирских руд? Если бы Нелька не была способна ринуться в глухую даль, я бы не тянулся к ней. Хотя верных декабристских жен везли в розвальнях или они шли пешком, проделать их путь в купе гораздо легче.

В поезд Антон, разумеется, молодецки вскочил на ходу.

Меня никто не провожал, да и уезжал я не в столь уж далекие края. Прежде чем кануть в хаос и безвременье сна, долго, бесцельно всматривался в черный провал окна. Куда я? Почему несет меня именно в эту, а не другую сторону, что означает мельтешенье огней во тьме? Что есть судьба? Что сбудется?

После дублерских испытаний меня определили напарником к Блохину.

3

Тепловоз неторопливо пересчитал стыки и замер у контрольного поста. Точно человек присел по обычаю перед дальней дорогой. И в самом деле — есть в этой машине что-то живое, одухотворенное.

Пока Блохин делает отметку в маршрутном листе, протираю ходовую часть.

— Заповедь свою усвоил? Машина любит чистоту и ласку, — сказал машинист. И я тру, пока не дают отправку.

Качнуло и проскрежетало на выходных стрелках. Изгибаясь, поезд выбрался на простор перегона и прибавил ход. Куцый луч прожектора упирается в темноту, рассекает ее кинжально, помогая прорываться сквозь ее антрацитовую густоту. Наискосок сползают по лобовому стеклу дождевые капли. Немного воображения — и вокруг уже не земная твердь, а морская зыбь, и мы держим курс не на Тургутуй, а в неведомое…

Вот и рассвет наступил. Рассеялись рваные облака. Издалека видно, на разъезде впереди взлетает сизый дымок от запускаемого дизеля. Это встречный пригородный, забавный коротышка из четырех вагонов. Он ждет, когда его пропустят с бокового ответвления магистрали на ее главный ход.

Первая моя поездка… Вызубрены ПТЭ и другие руководящие инструкции. Устройство механической части, электрическую схему тепловоза — ночью разбуди, рассужу без запинки, еще не протерев глаза. При каких обстоятельствах в дневное время применяются ночные сигналы, как отправить поезд или ввести его на станцию при погасшем светофоре, и многое иное, что может не понадобиться никогда, а может — в любой момент сегодня или завтра.

Всякий груз потом достанется: полувагонник и налив, сплотки холодных паровозов, и путеизмеритель, и снегоочиститель, а то такой разношерстный составчик, что Блохин присвистнет: «Бронепоезд батьки Махно!..» На этот раз за нами сельскохозяйственная техника. Еду самостоятельно помощником, «помогалой», оглядываю все двести с лишним осей не просто со вниманием, а прямо-таки с возвышенной любовью:

— Идем нормально!

Хочется сказать: идем замечательно, превосходно! Однако по регламенту положено докладывать проще, без лирических отступлений. И когда в знак приветствия машешь встречному, это называется: «сигнализировать резким поднятием руки», показывая, что не заснул; и дома мы не просто отдыхаем, а «готовим себя к поездке». Все нормально, транспорт есть транспорт, знал, куда шел. У него свои законы, четкие и целесообразные, выверенные мудростью многолетнего опыта. Неугомонно его движение, и народ на нем любопытный.

— Чего ты растанцевался? — хмурится Блохин. Он почему-то считает, что я отношусь к технике с раболепным умилением, готов на колени перед ней вставать. Реального повода к тому я не давал, похоже, такая позиция удобна ему — чтобы легче было высказывать сокровенные мысли.

— Думаешь, она для умных создается? Она сама должна быть умная, чтобы любой смертный управился. Почему ты бегаешь масло мерить, ноги бьешь и время тратишь с письмом? Поставлю датчик, тумблером щелкну, все сам увижу. Элементарно.

Он такой, сует нос в любую дырку, всегда там, где его не просят. А дома у него мебель держится на честном слове и на одном гвозде. Там Казачка нет, гнаться не за кем.

В чудотворцы он записался смолоду. Полжизни потратил, отпуска убивая на одно безнадежное с виду дело. Усовершенствовал воздухораспределитель тормоза Матросова! Правда, поздновато: распределителям этим успели отставку дать, устарели они. Четыре года только с макетами возился, может, потому, что в соавторы никого не взял. Но главное — доказал, что улучшение технических святынь достижимо. Нет ничего на свете, что не поддалось бы рационализации!

— А у тебя голова для чего, шапку носить? — въедливо спрашивает меня, едва мы проездили неделю. — Зачем ты на эту работу пришел? Чтоб сел — поехал, приехал — слез?

Я действительно поначалу, присматриваясь к обстановке, не хотел ничем выделяться. Дорога-то железная, а закон трамвайный: высунешься — получишь травму. Ответил ему в том духе, что, мол, интересно на главном ходу, человеком себя чувствуешь. И отцовский «династический» пример сказался, я чугунке не чужой.

Блохин хмыкнул:

— Главный, он, конечно, по праву так называется. А если изнутри посмотреть? Смекайте, граждане, главный ход жизни в виду имею.

Продолжать беседу некогда, я ухожу во вторую секцию, скользя по замазученной рифленке. Что тут еще