его наиболее выдающихся художественных произведениях, в частности, в дилогии 30-х годов о французском короле гуманисте Генрихе IV, где она составляет основу всего замысла.

Очерки писались в условиях жестокой имперской цензуры, ставшей особенно невыносимой во время войны, и Манн должен был, естественно, прибегать к намекам, иносказаниям, уподоблениям, чтобы завуалировать свои мысли о существующем режиме и обо всем, что он порождал во всех сферах жизни. Но внимательные читатели хорошо понимали то, что составляет критический пафос очерков, их политический подтекст: последовательное обличение империалистического хищничества буржуазии и юнкерства, вершивших свои разбойничьи дела под покровом самого императора и его правительства, осуждение оголтелой пропаганды войны, подогреваемой шовинистическим бредом о расовой исключительности немцев, закулисной игры генерального штаба и его сделок с иностранным капиталом, — словом, все то, что более смело, широко и художественно обоснованно будет показано писателем в романе «Голова» (1925). Так, когда Манн в очерке о Золя говорит о маразме Третьей империи во Франции, приведшей ее к войне и катастрофе, он видит пред собой ненавистную ему империю Гогенцоллернов, ее настоящее и будущее.

Однако противоречия мировоззрения Генриха Манна, демократа и гуманиста, проявляются в его публицистике не менее, а, пожалуй, даже более зримо, чем в его художественных произведениях. Его расхождения с логикой истории становятся особенно разительными там, где он переходит от отрицания к утверждению, от суда над существующим общественным строем к изложению своей универсальной программы обновления человечества на принципах демократии, свободы, гуманизма, как он их понимал.

О своих учителях, революционных просветителях Франции XVIII века, Манн писал: «Родоначальники новой философии были внеклассовые, почти внегосударствепные, лишенные корней умы, подвергавшиеся преследованиям и окруженные недоверием». Слова эти, свидетельствующие о том, что вместе с идеями просветителей писатель воспринял и их иллюзорное, но исторически обусловленное представление о себе, как о борцах за освобождение всего человечества, являются символом веры самого Манна, выражением того, каким он сам хотел бы быть, если бы, конечно, это было возможно в обществе, разделенном на классы. Он остается в плену хотя и благородных, исполненных доброй воли и для своего времени революционных, но вместе с тем исторически ограниченных, идеалистических воззрений, которые составляли идеологию Просвещения и первой французской буржуазной революции. Вся его теория единства духа и действия, равно как и сопутствующие ей понятия: свобода, справедливость, разум, демократия, носят еще отвлеченный, умозрительный, внеклассовый характер. Осуждая, например, тех мыслящих, но не действующих немцев, которые оправдывают свою пассивность словами о свободе, как о свободе самосознания, мышления, духа — определением, заимствованным из арсенала идеалистической философии и романтизма начала прошлого века, он сам не идет дальше следующего беспредметного истолкования свободы: «Свобода — это воля к тому, что признано добром. Свобода — это вакхический танец разума. Свобода — это человечность, возведенная в абсолют».

Исходным моментом этих суждений о свободе является исповедуемая Манном философско-идеалистическая концепция, по которой разум, знания, просвещение двигают историю, а люди духа, в частности художники слова, — единственные вожди человечества. Характерно, что даже в своем представлении о будущей германской республике, которую он мечтал увидеть на развалинах империи, он не выходит из рамок утопического, ни в одной капиталистической стране не осуществившегося учения Руссо об идеальной республике, как о государственном строе, основанном на власти народа, равенстве прав и равенстве мелких состояний.

Вопрос о республике, какая она есть, какой она должна быть, станет одним из актуальнейших в публицистике Генриха Манна послевоенных лет.

Война была последним и самым тяжким преступлением юнкерско-буржуазной империи, ускорившим ее крушение. В ноябре 1918 года, в результате революции, империя прекратила свое существование и Германия стала буржуазно-демократической республикой. Сбылись предсказания и надежды Генриха Манна Демократ и сторонник народовластия, чуждый еще идеям социализма, он горячо приветствовал Веймарскую республику, в которой надеялся увидеть свершителя своей сокровенной мечты о гуманистическом преобразовании общества.

Две большие работы — статья «Империя и республика», написанная в мае 1919 года, за месяц до заключения Версальского мира, и цикл статей под общим названием «Трагедия 1923 года», с исчерпывающей полнотой раскрывают мысли и чувства Генриха Манна в первые дни республики и в пору, когда ее истинное лицо стало очевидным.

В статье «Империя и республика» Генрих Манн сводит старые счеты с империей и намечает широкую политическую программу для молодой республики. Обзор истории империи, с обстоятельной характеристикой ее классовой структуры и всех ее тайных и явных тенденций, делает честь политическому мышлению писателя, перу которого принадлежит и лучший роман об этой эпохе. Дело здесь в том, что речь идет о социальной системе, которую Генрих Манн знал лучше, и изобразил реальнее и сильнее, чем все современные ему писатели вместе взятые, о системе, ненависть к которой куплена им ценою великих душевных мук. Зато во второй части статьи, где он дает советы немцам и набрасывает схему идеальной республики, он не столько политик, сколько моралист, запоздалый просветитель, покинувший реальную почву действительности и витающий в тумане либерально-реформистских иллюзий и заблуждений.

Об ушедшей в прошлое империи писатель мог бы вообще не говорить, если бы его проницательный взор не увидел в только что родившейся республике тревожные признаки живучего имперского духа: монархические пристрастия правителей, их стремление отрицать преступления, совершенные империей, милитаризм, шовинизм и жажду реванша, жестокое преследование революционеров. «В стране ничто не изменилось, — пишет Манн. — Республика унаследовала от империи вместе с ее чиновниками и ее дух лицемерия и укрыла империю от разоблачений…» В муках погибают революционеры, погибают только потому, что они решительны, что они преданы единой правде, что они революционеры… Каждого истинного республиканца преследуют, буржуазия называет их «большевиками».

Веймарскую республику, только что восставшую из пепла империи, он считает всего лишь «подобием республики», но это не ослабляет его веры в то, что она может стать настоящей республикой, потому что в ней, «какова бы она ни была сегодня, зреет хорошее зерно обновленного немецкого духа». Она и станет настоящей республикой, думает он, при условии, если демократические массы возьмут ее судьбу в собственные руки.

Но для Манна это отнюдь не означает новой революции, социалистической, потому что он боится всякой диктатуры, от кого бы она ни исходила. Он признает только диктатуру народа. Народная диктатура осуществляет свою волю к правде и справедливости через правительство, состоящее из народных избранников.

В чем же, по Генриху Манну, заключается воля народа и каковы методы ее претворения в жизнь? Она заключается в том, чтобы, не ломая экономических и политических основ существующего строя, путем реформ создать общество, которое отвечало бы следующим принципам: «Основа демократии — всеобщее право, а не разделение на классы. Существующая