татарами, и автор этого произведения Петр Терлецкий тут же говорит о себе, что он живет «в победоносном дворце Бориса Петровича»{7}.

2

Современники-иностранцы оставили нам очень лестные отзывы о культурном уровне Б. П. Шереметева. «Шереметев — самый вежливый человек в стране и наиболее культурный»{8}, — писал хорошо его знавший английский посол Витворт. Автор сочинения о петровской России И. Г. Корб также считал Бориса Петровича «образованнее других», даже называл его «украшением России»{9}.

Конечно, прежде всего должно было бросаться в глаза, что Шереметев — если не первый, то один из первых — стал одеваться по-европейски. Описывая его пребывание в Вене, автор «Записки» о его заграничном путешествии между прочим отмечает, что он был приглашен цесарем на обед и поехал во дворец, «убрався в немецкое платье». Там же сообщается, что на третий день по возвращении в Москву боярин был на банкете у Ф. Лефорта «во убрании францужском», то есть, вероятно, не только во французском платье, но и в парике. Несомненно, составитель «Записки», а значит, и редактировавший ее Шереметев ввели этот момент в рассказ потому, что считали его явлением необычным в русской жизни, и, конечно, со стороны Шереметева проявилась в данном случае не столько привычка к иноземному платью, сколько желание продемонстрировать свой «европеизм». Такое же впечатление должна была произвести на присутствующих и другая новость: боярин явился на банкет, «имея на себе, — как сказано в «Записке», — данный ему в Мальте от высокопочтеннейшего гранмагистра и всего ковалерства ковалерский крест». Это был, без сомнения, первый случай, когда русский человек принял чужеземный, именно западноевропейский титул и орден, и довольный этим Петр поспешил утвердить Шереметева в звании «свидетельствованного мальтийского ковалера»{10}.

Новое было и в манере Шереметева держаться. В то время когда русский темперамент впервые почувствовал себя свободным от навязанных ему уставов и шумно, а иногда и безобразно праздновал свою свободу, Борис Петрович, по наблюдениям иностранцев, выгодно отличался от других внутренней дисциплинированностью. В документах не осталось даже намека на то, что Шереметев участвовал хотя бы в одной сцене или дикой потехе, какие бывали тогда нередко именно в придворном кругу.

Фельдмаршал, где бы ни был, всюду показывал, что он может быть вежливым и любезным. При требовательном по части этикета папском дворе отмечали его «тонкую учтивость»{11}. А при встрече его с мальтийскими рыцарями на море и потом, во время его пребывания на острове, трудно даже сказать, кто кого превосходил любезностью: искушенные ли в светских тонкостях братья ордена или насмотревшийся на «обхождения» в разных странах при дворах московский боярин.

Любезность и выдержка открыли перед Шереметевым двери в самое изысканное общество за границей. Еще в 1686 году, исполняя дипломатическое поручение в Польше, он сумел стать приятным гостем во дворце, где часто играл с королевой в карты, а с принцессой танцевал. А во время путешествия 1697–1698 годов боярин и его спутники не раз «банкентовали и танцевали» в домах польских и венских вельмож. С одного банкета в Вене хозяева и бывшие тут гости «отпустили от себя боярина, — узнаем из «Записки», — уже после полуночи»{12}. И, надо думать, хорошие манеры у Шереметева проявлялись не только «на чужих людях». Эти же качества он проявлял и в России. На похоронах Лефорта Корбу бросилась в глаза разница в поведении Шереметева и других: в то время как все, по словам наблюдателя, кинулись к поминальным столам, расставленным по пути похоронной процессии, «князь Шереметев счел ниже своего достоинства предаваться обжорству наравне с прочими…»{13}.

Не только манера обращения, но и речь фельдмаршала носила на себе следы совершавшихся тогда перемен. В его письмах не редкость встретить иностранное слово. Иногда оно берется в полной неприкосновенности из чужого языка, например: «monsieur», «шарм», «респонс», «контент», «мизерия»; иногда подвергнувшись своеобразной фонетической обработке, например: «фатыга», «паралиж», «меленколия». Иностранные слова появляются под пером фельдмаршала далеко не всегда по необходимости, в силу отсутствия соответствующих им русских аналогов, а, может быть, чаще даже без нужды, только для украшения речи. Самый стиль письма Бориса Петровича при этом не представляет особых отличий по сравнению с эпистолярными памятниками XVII века: у него то же обилие оборотов церковно-славянского языка и тот же книжный строй.

«Он великолепен в своей обстановке и в образе жизни»{14}, — читаем о Шереметеве у Витворта. К сожалению, можно только отчасти восстановить внешнюю обстановку жизни фельдмаршала. Большую часть жизни он провел в Москве, и, по-видимому, долгое время у него не было собственного дома. По крайней мере, еще в 1702 году, прося Петра отпустить его в Москву, он мотивировал свою просьбу необходимостью подыскать дом. В том же году он купил дом у князя И. М. Воротынского в Китай-городе на Никольской улице, с 3115 рублей сразу поднявши цену до 5 тысяч рублей и таким образом побивши всех конкурентов.

Об этом доме знаем только, что он «в длину был 19 сажен», в ширину — 12, в вышину «от земли до кровли» — 5 сажен. Упоминаются «палаты»: столовая, оружейная, казенная, овощная, нижняя, а всего «с верхним, середним и нижним житьями и с ледником, и с погребом» насчитано 39 «житей»{15}.

После 1710 года Шереметев вместе с другими «царедворцами» должен был переселиться по воле Петра в Петербург и здесь устроить себе, по его выражению, «пристанище». Сначала это был дом-мазанка в тогдашней Немецкой слободе, строившийся наспех, который в 1718 году, по свидетельству самого владельца, пришел в разрушение. Позднее Шереметеву отдано было обширное место на берегу реки Фонтанки, считавшееся тогда «загородным», где уже его наследником воздвигнут был дворец — Фонтанный дом.

Таким образом, вряд ли на архитектуре столичных домов Шереметева сказались новые веяния. Больше простора архитектурный вкус Бориса Петровича мог найти себе в применении к вотчинным постройкам. Из документов не видно, однако, чтобы фельдмаршал нанимал мастеров-иноземцев. Когда строился барский дом в селе Борисовке, на положении архитектора состоял у Шереметева штаб-квартирмейстер армии Архип Никифорович Апухтин, человек совершенно русский, но, может быть, во время походов набравшийся заграничных впечатлений. Апухтин составил чертеж, «как быть» предположенным строениям, и отправил его Борису Петровичу, а тот, не считая себя посторонним архитектуре лицом, внес в дело свою долю творчества. Сделанный рукой фельдмаршала чертеж сохранился в домовом архиве, и, судя по нему, нельзя сказать, что борисовские хоромы много отклонялись от выработанного стариной типа построек. Совсем другое дело — дом в селе Мешерикове, любимой подмосковной фельдмаршала: башни