графскую печать» для себя с латинским текстом: «Mareschalius campi Boris comes de Scheremetef»{32}.

При своем «европеизме» Шереметев оставался глубоко консервативным человеком. У людей того времени не было в привычке формулировать свои общие воззрения, к тому же фельдмаршал по свойствам своего ума был мало приспособлен к такой «операции». Но остались два письменных памятника, которые, несмотря на специальное содержание, совершенно помимо намерений автора дают красноречивую характеристику его воззрений. Это прежде всего его «духовная» (завещание).

В «духовной» древнерусский человек подводил материальный итог своей жизни, а вместе с тем подготовлял себе переход к загробному существованию, составлявшему для него непреложный закон. Оглядываясь на прожитое, он последними своими распоряжениями старался исправить то, что могло помешать ему в будущей жизни, и обеспечить себе содействие земных ходатаев, служителей церкви, перед небесными силами. Поэтому завещание — акт гражданского характера — получало религиозный смысл. Вековая практика выработала и соответствующую его форму. И хотя при Петре в этой области быта, как и в других, происходит перемена и завещание начинает утрачивать религиозную оболочку, фельдмаршал выдерживает старый стиль, который заставляет вспомнить о его близости к Киевской духовной академии:

«…Понеже всякое время рода человеческаго по правосудному пределу Божию подлежит от уз плотских разрешитися и смерти долг отдать, то, сего чая, и аз многосогрешающий раб Господа моего Бориса, и слушая гласа Его во Святом Евангелии глаголющего: «Будите готови и в он же час не мните: Сын человеческий приидет вечер или полунощ или утро да не приидет внезапу и обрящет спящия», того гласа Господня слушая и трепеща, еще и часто недугом одержим бываем и день до дне, телом изнемогая и чая на всяко время оного, Господом глаголенного нечаянного часа смертнаго, а по силе моей приуготовлялся ко исходу жизни сея временные, возжелал сию духовную целым своим умом и памятию написать…»{33}.

Не менее выразителен второй документ. В слободе Борисовке, уже упоминавшейся, фельдмаршал на свои средства устроил женский Богородицкий Тихвинский монастырь и тогда же составил «Завет» — инструкцию, по которой монахини должны были жить и управляться{34}. Это довольно обширное литературное произведение, где во всех подробностях устанавливается порядок монастырской жизни. С одной стороны, преподаются правила хозяйственной экономии — какое кому назначать жалованье, какие «иметь трапезы» по будним дням и по праздникам, как вести сельское и домовое хозяйство, каким инвентарем и столовыми припасами запастись, вплоть до наставления «хлебы печь такие, чтоб хлеб четырем сестрам был, а не большие…». С другой стороны, тут же излагаются обязательные для сестер правила поведения, чтобы «чин монастырский и всякое благочестие и смирение» соблюдались, и категорически предписывается, кроме священника-монаха да при нем келейника, «старого человека» и «доброго жития», «иным никаким мужчинам в монастыре отнюдь не быть и мужчин, кроме воскресных дней, к литургии не пускать…». Виновных в нарушении установленных правил монастырские власти должны «смирять»: «…класть под порог и шелепами[3] бить, и из обители вон высылать…».

Как видим, автор «Завета» принимает на себя функции организатора монастырской жизни и охранителя монастырских нравов. Нелегко поверить, что это фельдмаршал, занятый беспрерывными походами, но торжественная подпись под текстом «Завета» не оставляет сомнений. Она гласит: «Аз, учрежденный над войски его царского величества камандующий, первый генерал-фельдмаршал, военный кавалер Мальтийский, св. апостола Андрея и пр. орденов граф Борис Шереметев»{35}.

И Борис Петрович чтил монастыри и в их посещении находил удовлетворение своим духовным потребностям. Особенно глубокая связь была у него с Киево-Печерской лаврой. Отправившись в заграничное путешествие, он специально, на один только день заехал в Киев, чтобы побывать в лавре. Позднее он написал в «духовной», что и сам «хотел быть в оной Лавре жителем» — другими словами, постричься там в монахи.

4

Князь М. М. Щербатов в сочинении «О повреждении нравов в России» относил ко времени Петра зарождение общественной жизни среди дворянства, той «людкости», с которой, по его словам, с того времени «мы исполинскими шагами шествовали к поправлению наших внешностей»{36}. Несомненно, что сам Петр немало способствовал специальными мерами, такими как обязательные ассамблеи, привитию дворянству общественных вкусов; но, конечно, еще большее действие оказывал пример Запада, с которым многие теперь имели возможность непосредственного знакомства. Правда, «людкость» требовала усиленных расходов, но крепостная вотчина служила, как тогда казалось, неиссякаемым источником для удовлетворения дворянских запросов.

Б. П. Шереметев в этом отношении шел едва ли не впереди других. Общительность была в характере фельдмаршала. Он любил компанию и умел в дружеской беседе поддержать шутливый тон. «Мой брудер Яков Вилимович! — писал он Якову Брюсу из ливонского похода. — …А мы здесь живем, слава Богу: все благополучно, только скучно. А Лука Чириков (его подчиненный, бригадир. — Ред.) стал затворником: живет один, ходит пеш, но всякий день помала питается былием и мало что от хлеба вкусит, а от мяс и рыбы лишился весьма…»{37}.

По письмам из походов, пока Москва оставалась столицей, можно сделать заключение, что он всегда скучал по ней. А когда Петр перевел служилую знать в Петербург, Шереметева потянуло туда, и Москва потеряла для него всякий интерес. «О здешнем московском поведении не могу ничего полезнова доносить, — отзывался он о московской жизни. — Москва так состоит, как вертеп разбойнич: все пуста, только воров множитца и беспрестанно казнят… не хотел бы я в нынешныя времена жить на Москве, кроме ссылки и неволи…»{38}.

Щербатов называет Шереметева в числе тех «первосановников империи», которые ввели широко утвердившийся потом обычай держать «открытые столы»{39}. Эти слова находят себе объяснение в предании о Шереметеве: «…За стол его, на котором не ставилось менее 50 приборов даже в походное время, садился всякий званый и незваный, знакомый и незнакомый, только с условием, чтобы не чиниться перед хозяином»{40}. Подразумевалось, что гость должен быть дворянином. Исключение делалось для иностранных купцов: по описанию голландского путешественника К. де Бруина на обеде, которым Шереметев «угощал» в своем «увеселительном доме» на Москве-реке напротив Воробьевых гор 9 апреля 1702 года, присутствовали следующие лица: царь, царевич, сестра царя, при них три или четыре русские боярыни и «множество знатных господ», голландский резидент, «несколько иностранных купцов» и пятнадцать или шестнадцать «немецких господ»{41}. Возможно, что отсюда произошло получившее широкую распространенность выражение «жить на Шереметев счет» для обозначения дарового существования.

Лично Борис Петрович был, по-видимому, человеком умеренных привычек и довольно расчетливым. «Лишнева ничево для прибытия маево не готовь, — писал