Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И, кстати говоря, действительно: пригодились знания, хоть и не сразу. Меня ж как в армию взяли, так после военного обучения послали сперва на пополнение 23-й кавдивизии товарища Селиванова, которая в Иране тогда стояла, вместе с англичанами[2]. Считаю — свезло, что с начала службы в самую мясорубку не попал. Приобвыкся, подучился, под пулями басмаческими раз с несколько земельку понюхал — вот и вышла лишняя дурь. А как ганс летом сорок второго удар на Юге нанёс — нас на защиту Кавказа перебросили. С тех пор и закрутилось: то бои, то переходы, то краткий передых в прифронтовых тылах: это когда уж совсем народ повыбьет до небоеспособного состояния, тогда и отводят. Называется «в резерв»: бойцов новых подгонят, лошадок, каких в тылу наскрести сумели, боеприпасов подбросят — а там вскоре и опять на позицию марш! Эх, до-ороги…
В весеннюю распутицу сорок третьего меня первый раз пулей приголубило как раз, когда из тылов полковых к своим топал… Ну, как топал? Правильно сказать — неспешно перемещался. А как быстрее, если грязь выше колена хлюпает, в голенища залилось столько, что ног не поднять — сапоги утонут. У нас, кавалеристов, не в пример махре пехоцкой, сапоги яловые были, не говнодавы с обмотками. В обмотках конём шенкелями управлять неудобно, факт. Но воевали мы тогда пеши, конский состав на передний край не выводили: куда лошадок в окопы, да ещё в такие, где впору заплывы устраивать, как на Московской Олимпиаде?
В тот раз волок я ребятам с эскадрона провиант. Здоровый такой мешок с буханками! Расщедрились снабженцы, напекли как-то. Благодарность им огромная, потому как мы к тому времени уже пять суток без жратвы, считай, позицию держали. Ну а как харч до полковых тылов довезти, если ни машина, ни телега не проедут? А на солдатских спинах много не принесёшь, так что, понятное дело, до переднего края и вовсе ничего почти не доходило. А тут вот отыскалось. Мешок буханок я волоку, второй мешок — колченогий ефрейтор Михельсон, почтальон наш, письмоноша. Между прочим, несмотря на происхождение — доброволец. В полк попал из госпиталя, а до того провоевал с винтовочкой от Киева до Моздока. Доктора ему два пальца на ноге оттяпали и полагалась по этому случаю отставка. Но мужик — уж не знаю, кого он там убеждал, как, — но добился, что послали в войска, хоть и не на строевую должность. А вы говорите — еврей. К евреям я вполне имею уважение, как и к другим народностям. А вот жидов не люблю, вне зависимости от их национальности! Словом, тащили мы те мешки на плечах, оскользаясь постоянно. И так уж вышло, что не дотащили. Там и оставалось-то до хода сообщения метров сорок от силы, когда ганс со всей своей фашистской дури лупанул из дежурного пулемёта. Одна очередь. Но нам обоим хватило. Мне-то ладно, пуля руку ниже подмышки прошила, а вот почтарь наш с тех пор разве что ангелам депеши доставляет. Вот так вот в жизни-то бывает…
Гр-рах! Гр-рах! Гр-рах! Гр-рах!
Что-то зачастили хохляцкие гармаши[3], да и взрывы заметно приблизились. В задницу себе те снаряды засуньте, ушлёпки! А лучше — своим киевским хозяевам. Хотя там в Верховной Зраде такие недолюдки, что только удовольствие получат. Тьфу!
Ничего, придёт час — наши им пропишут Могилёвскую губернию. Будут болтаться недолюдки, как полицаи-каратели в ту войну. У меня двое внуков и правнук в ополченцах, они не оплошают, не опозорят фамилии. Умновы всегда не из последних были! Дед мой крест за Плевну заслужил и медаль, когда братушек из Туреччины вызволял, отец на Империалистической Георгиевской медалью награждён, а в Гражданскую за храбрость — кожаной курткой и офицерскими сапогами. Орденов тогда давали мало, да и орден — штука такая, что в холод не согреет, и есть ты его не станешь. Потому многие красные герои норовили вместо украшения на грудь выпросить что посущественнее и полезнее в хозяйстве. Так что порода у нас не из последних. И внуки, верю, не подведут меня, старого!
Ну да, старый я, факт. Всяко старше Тёркина: это ж он грозился, мол, «большой охотник жить лет до девяноста». А я этот срок уже на пятилетку перекрыл, так-то…
Пожил. Работал всю жизнь честно: после демобилизации в депо пошёл, паровозы ремонтировать, а в первый же отпуск съездил на Донбасс, привёз оттуда себе супружницу — ту самую Мелиту Филипповну, с которой с того самого новогоднего подарочка памятного несколько лет переписывались. Красавица она у меня была в те поры: косы чёрные блестят, будто из антрацита выточены, кожа смуглая, лицо — ровно у статуй, которые мы видели в Эрмитаже, когда в Ленинград ездили к дружку моему Стёпке Ртищеву[4]. Я ведь его из виду потерял в январе сорок четвёртого после боёв под Знаменкой, когда мы Манштейна с его майнштенятами на нуль множили. Его тогда в санбате оставили, как легко пораненного, а меня в тыловой госпиталь аж в сам Ростов укатали. А после лечения засунули славного бойца-кавалериста в миномётчики, где и довелось довоёвывать. А тут глядим как-то телевизор, передачу «Клуб фронтовых друзей — „Победители“»: глядь — а Стёпка в студии сидит! Постарел, конечно, но вид такой же бравый! На кителе парадном капитанские погоны блестят. Он-то всегда пофорсить любил, когда возможность выдавалась. На позициях или в походе, конечно, франтом не походишь, но как только на отдых и доукомплектование нас в тылы выводили — так он чуб начешет, фуражку с синим околышем из вещмешка вынет, довоенную ещё, с козырьком блестючим, сапоги как зеркало чёрное надраит — ну, смерть девкам! Так я в тот же день на телевидение в Москву письмо отправил: дескать, так и так, углядел на вашем экране боевого товарища, и теперь нужен мне егоный адрес, где сегодня обретается герой Отечественной бывший кавалерист славного Пятого гвардейского казачьего корпуса! Так с тех пор мы с Ртищевым списались