и каждый год к друг дружке ездили. То я к нему в Ленинград, то он ко мне в Луганск.

Вот только как перебрался он к внучке в Москву в девяносто третьем — так связь и оборвалась. Уже год спустя на мой адрес письмо пришло от той самой внучки с чёрной вестью: погиб капитан в отставке Ртищев в те дни, когда Ельцин в России свою власть захватывал. Два дня его по больницам и моргам искали, пока не нашли: смерть от кровоизлияния в мозг наступила, в метро подобрали после того, как ОМОН на людей напустили[5]. Вот так в жизни и бывает: на фронте выжил, а в центре столицы от руки какого-нибудь русского Ваньки погиб…

Я ж, как по мелитину совету после депо в институте на инженера выучился, хоть и трудновато было для меня, с моими-то семью классами, — попал по распределению на Луганский паровозостроительный, бывший Гартмана. Эх, как вспомнить, сколько локомотивов наладили мы в путь по железным дорогам — душа радуется! И паровозы, а когда им срок пришёл — и тепловозы и проектировали, и до ума доводили до самых моих проводов на почётную пенсию. Ещё в советское время было: провожали торжественно, в Доме культуры, на сцене под бархатным знаменем, с цветами и грамотами. Потом я в тот ДК частенько приходил: вёл с детворой технический кружок. Вон, на книжном шкафу модель локомотива «Иосиф Сталин», действующая, между прочим! Заливаешь в котёл воды, в топке спиртовку запаливаешь — сам спирт в тендере закачан, и подаётся по трубкам с помощью электромоторчика — и через десяток минут пар до мерки поднят! Крючочком стопор тормоза сдвигаешь — и по-о-ошёл! Чух-чух-чух-чух! Давай только зелёную улицу!

Чух-чух-чух-чух-чах-гр-рах-гр-ах ГРРРРАХ!!!

Паровоз слетает с рушащегося книжного шкафа, сыплются на пол разноцветные томики: «Живые и мёртвые», «Искры», «На сопках Маньчжурии», «Шипка», «Баязет», «Фаворит», «Пётр Первый», «Азов»… Вспышка огня опаляет переплеты, раскрывшиеся в падении страницы, которые тут же скукоживаются, чернеют. Чёрная рваная железина осколка направленная многотонной энергией взрыва, летит, не сворачивая, прямо в лицо…

«А своего-то говорят, и не услышишь» — отчего-то очень спокойно всплывает в голове.

Сыплющиеся с серванта хрустальные бокалы звенят тревожными колоколами…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДОЛГИЙ ДЕНЬ СЕДЬМОГО ТРАВНЯ

1

Дмитрий

Дзвон-дзвон-дзвон! Бо-о-ом! Дзинь-дилень, дзинь-дилень, дзинь-дилень! Бо-о-ом! Дзвон-дзвон-дзвон!

В голове как колокола трезвонят. Шум какой-то, словно прибой или гомон толпы… Когда нас в сорок первом из военкомата на вокзал доставили, там тоже народ так шумел, только погромче. Поскольку близко совсем. А тут — как через толстые стены… И запах… Странный запах: вот только что, мгновение назад, воняло горелой взрывчаткой, так, что аж во рту горечь — мне ещё с фронта эта вонь знакома… А сейчас воздух пахнет воском и костерком, и ещё отчего-то — лампадным маслом. Вроде как в церкви… Хотя нет, там всё ладаном пропитано, ни с чем не спутаешь этот тяжёлый сладковатый аромат. А тут будто в детстве, в избе, когда бабуля запаливала лампаду у образов и пристраивалась на молитву. Вот только костерок даёт деревянный дым, словно уже весёлым пламенем занимаются деревянные стены…

Пожар?.. Пожар!

Подскакиваю, будто молодой, садясь на постель. Босые ступни касаются, вместо половика, гладких досок. Странно, у меня же паркет? Или это не моя комната? Похоже — так и есть.

Стена за спиной — бревенчатая, как в нашей избе в Киреевке, пазы заделаны паклей и просмолены. Где я очутился? Вот только что лежал у себя дома, ждал, пока укропам надоест долбать по Луганску. А, вспомнил: они всё-таки угодили в мой дом. Военный объект, итить! И гарнизон в нём — старшина в отставке, которому сто лет в обед стукнет, из всего оружия топорик на кухне да палка-ковылялка. Ир-рои, коромыслом их через ноздри! Стену развалили и, видать, чем-то меня не слабо так приложило…

Так… А ну-ка…

Ощупал голову. Вроде всё цело, лишних дырок не отмечается. Хотя странно… Нос вроде бы длиннее… И бородавка на нём сбоку — крупная такая бородавка… И на лбу вторая, чуть ниже волос… Стоп!

У меня ж уже лет двадцать, как причёска «под Ленина» образовалась! Хоть к католикам в попы записывайся — макушку брить без надобности, природа сама тонзуру сделала! Не понял… Кожа явно молодая, не морщинистая. Ноги хоть и не избалованные, но переплетения вздутых вен не видать. Руки… Смотрю, а руки-то тоже молодые, сильные: ногти обрезаны явно ножиком, на пальцах — три массивных перстня с камнями, причём один — на безымянном пальце, словно обручальный.

Ничего не понимаю! И пожара вроде никакого нет: запах жжёной древесины идёт от горящих лучин, укреплённых в держаках на поддерживающих сводчатый потолок опорах. Под каждым держаком — бадейки с водой. Противопожарная мера. В углу — богатый иконостас с горящей перед ним лампадой. Оклады на образах — явно не из фольги, как бы не золотые! На массивном столе в ногах кровати — не кровать, а прямо три шифоньера, рядком уложенные — пара бронзовых фигурных подсвечников: их, кажется, шандалами называют. В одном горит «дежурная» толстая свеча белого воску, остальные свечи погашены.

Половину кровати занимает укрытая по плечи девушка, вернее сказать, молодая женщина. Тонкая шея над воротом тонкой сорочки, тонкие, сжатые даже во сне в упрямую линию, губы, тонкий породистый нос и тонкие брови над смеженными веками. На голове — нитяная сетка с жемчужными бусинками, не дающая рассыпаться по огромной подушке тёмно-русым волосам. Да и сама её фигурка, укрытая пуховым одеялом, похоже, также отличается стройностью Спящая женщина — хороший знак. Почему? Да потому, что помалкивает! Не до болтовни сейчас.

На мне свободные порты из тонкой жёлтой ткани и белая рубаха. Шёлк, или я ничего не понимаю в материи. На лавке у стены разложена какая-то одёжка. Встал, взяв со стола шандал, позажигал свечи. Сразу заметно посветлело, запах воска стал сильнее.

Сделав несколько шагов, поднял одежду. Ну ничего себе! Синий кафтан, расшитый по спине и рукавам серебряной нитью, сплетающейся в прихотливый цветочный узор! Не похоже, что киношный реквизит: серебро-то настоящее, даже на ощупь заметно, да и сукно тонкое, хорошее: явно не синтетика с китайского рынка. Рядом на лавке — старинная шапка с меховой оторочкой по околышу, сложенный аккуратно широкий кушак с золотыми кистями на концах. Мягкие сапоги тонкой жёлтой кожи также не сравнятся с солдатскими кирзачами: крашеный алым высокий деревянный каблук с