бульварами и чужие воспоминания, воспоминания давно умерших людей, память, уставшая от одиночества, вломится в разум, затопит его и понесёт, понесёт в сладкую даль, откуда возврата уже не будет.

Он шагал на северо-запад по бывшему Аминьевскому шоссе. Бугристый, ямистый асфальт не сбивал с ритма – на Мичуринском проспекте, по которому старик вошёл в город, покрытия почти не осталось, да и проспектом называть там уже нечего. Лишь в песчаных холмах странных форм как в облаках можно пытаться угадывать, чем они были раньше. Вон там – перевёрнутый грузовик, вот здесь – почти целый дом, а вон то, похожее на верблюда, черт знает что, но выглядит смешно. Потом дул ветер, перемешивая формы, и как опытный напёрсточник снова предлагал угадывать.

За спиной старика висели полупустой рюкзак и снайперская винтовка с зачехлённым прицелом. Придорожные виды его мало интересовали, он смотрел на яркие серебряные шляпки гвоздиков-звёзд, вбитых в тёмно-оранжевую простыню неба. На душе было светло и уютно, до цели оставалось совсем немного.

– В связи с ремонтом эскалатора выход в город временно ограничен! – продолжает надрываться громкоговоритель. Пробраться к первому ведущему наверх эскалатору «Киевской» кольцевой стоило труда: бабки с неизменными сумками-тележками, до отказа набитыми пахучей снедью, потные перекупщики с клеёнчатыми баулами, нервные отпускные, пытающиеся не потерять в толпе чемодан, сумку, жену и дитё, милиционеры, неформалы, интеллигенты. Ты проскользнул мимо тележек, увернулся от клеёнчатых красно-синих квадратов, ввинтился мимо чемоданов на эскалатор, заслужил несколько минут передышки и вот теперь намертво зажат на небольшой площадке перед вторым подъёмником. Меж кафельных стен, под тусклыми люстрами, ты пытаешься протолкнуться хоть немного вперёд. Тебе кажется, что ты в алхимическом котле, придавлен свинцовой крышкой, в которой есть только одно узкое отверстие. Сначала ты был инертным реагентом, но вот тебя подогрели, заставили вступить в контакт с другими субстанциями, и вот ты – пар. Плющишься о свинец крышки, чтобы вырваться наружу.

И-эх! А там, наверху, если повернуть из дверей направо, подальше от гомонящего на восточных языках рынка, пройти стоянку такси, откроется прекрасное зрелище – брызги фонтана, висящие в воздухе. Водная взвесь щедро делится влагой и солнечным светом, она очистит от липких, влажных следов, оставленных щупальцами вокзальной суеты. Пройдя фонтан, забудешь и про вечную толчею на «Киевской», и про оборванных цыганят у метро, и про бомжей у ларьков. Останется только радость предстоящей дружеской встречи.

Бегом – опаздываю! опаздываю хуже белого кролика! – под яростные автомобильные гудки перелетишь через дорогу и, наконец, достигнешь заветной будки у речного парапета. Здесь тебя уже будут ждать друзья, они поворчат на твою мифическую медлительность, но всласть поругаться у них не будет времени – иначе не успеть купить билеты.

Чуть позже, когда уляжется суета спешной посадки на отходящий теплоход, тебя немного пожурят за опоздание, но по смеющимся глазам будет видно: они шутят. Ну кто не знает, как это – бурлить под крышкой «Киевской» кольцевой?

Когда тебе станет жарко на нижней палубе – то ли от жидкости в бокале, то ли от чего-то ещё – ты выйдешь на корму покурить и посмотреть на колокольню Ивана Великого, величественно выглядывающую из-за красных зубчатых стен слева по курсу. Бросая бычок за борт, перед тем как повернуться навстречу весёлому смеху, ты вспомнишь чёрную кожаную сумку, маршала Жукова и свежеотглаженную рубашку. Поймёшь, что пять, даже почти шесть лет прошло и порадуешься – столько прекрасного было, а будет наверняка ещё больше!

Очередной хрип матюгальника «не толпитесь» возвращает тебя под землю. Злые, потные бабки, отпускники и неформалы самозабвенно утрамбовываются на единственный работающий эскалатор. Ты весело подмигиваешь камере наблюдения, потому что, выйдя из метро, повернёшь направо, к фонтану.

Слева на горизонте начинали пробиваться красные и оранжевые отсветы – словно пылающий великан бил изо всех сил в крышку погреба над головой. Преграда, хоть трещала и стонала, пока не поддавалась, а великан ярился всё сильнее и сильнее.

Из предутреннего тумана вдалеке торчали как подгнившие штакетины старого забора, остатки небоскрёбов Москва-Сити. Если не присматриваться, можно было вообразить, что ещё немного, и они закидают друг друга солнечными зайчиками, а чуть позже первые клерки войдут в их стены, сменяя ночных охранников, уборщиц и заработавшихся сисадминов, начнётся привычная утренняя суета вокруг автоматов с кофе, загудят компьютеры и послышатся первые телефонные звонки…

Старик криво усмехнулся – с годами всё чаще перед глазами вставали образы прошлого. Иногда они путались с реальностью, а последнее время начали заменять её.

Когда кончилась Аминьевка и позади осталась Можайка, он повернул к домам. Как оказалось – зря. Те, кто на него напал, давно уже не были людьми, впрочем, не были они и животными. Странная смесь разнообразных органов и имплантов, приправленная звериной агрессией – раньше такими изображали монстров в компьютерных играх. Злобными, тупыми, многочисленными. Эти не были тупыми, зато имели чётко определённый ареал обитания. Экономно отстреливаясь, ушёл по Рублёвке, километра через два уроды отстали. Теперь можно было свернуть в Крылатское. К дому.

Без потерь не обошлось: одна особо прыткая, а может просто – глупая – тварь, прежде чем умереть, успела чиркнуть когтями по груди. Теперь, сидя на каменной куче, бывшей когда-то его домом, старик матерно ворчал («велкам хоум, млять, так тебя и так через коромысло»), с грехом пополам перевязывая грудь. Больше всего было жаль камуфляж. Мясо-то зарастёт, а вот шить он ненавидел с детства.

Из четырёх семнадцатиэтажек, раньше составлявших каре его двора, уцелела только одна, и та – наполовину. Правую. Хмыкнул «Гвардия умирает, но не сдаётся. Ну-ну».

Сразу за развалинами росли чахлые деревца, пустыня старалась слизать их своим жёлтым шершавым языком, но лес упрямился. Это всё, что осталось от его любимых Крылатских холмов – десяток кривых чахлых стволов, упорно цепляющийся за жизнь между двумя рукотворными пустынями – гибнущей каменной и наступающей песочной.

Старик закончил с перевязкой, поудобнее устроился на камнях, порылся в рюкзаке и извлёк на свет старую серебряную фляжку. Поднял её, прижмурился и медленно поболтал над ухом. Плоская фляжка была почти полна. Лет десять назад за содержимое фляги можно было купить что угодно. Теперь, узнай кто о его сокровище («моя прелесссть» – улыбнулся), он бы не прожил и пяти минут. Отвинтил колпачок, достал пробку и принюхался. Впрочем, людей старик не встречал уже очень давно.

Тонкий, как пение свирели в сумерках, нежный, как прикосновение любящей женщины, почти неуловимый, как танцующий на ветру лист сакуры, коснулся ноздрей аромат. Запах коньяка пьянил не хуже самого напитка. В этом запахе было