Отец Захарий сморщился, как от боли, и проронил:

— Ты чуду не отозвался. Оттого твои вопросы.

— Чуду ли? А что, если это обман?

— Грех такое спрашивать.

— Нет греха в вопросах.

Игумен закрыл глаза и ушел в себя.

Два года прожил отец Захарий один на Лисьей горе, уйдя из Юрьевской обители, что имелась в Суровске. Иеромонах Константин из того же монастыря был первым, кто присоединился к нему. Их хижины стояли рядом, их души были попутчицами. Условились насельники: жить будут скудно, с огорода. Меньше трудов хозяйских, больше трудов духовных. Если кто еще попросится, возьмут. Двоих еще возьмут, но не больше: если жить втроем-вчетвером, меньше забот на брата, но здесь и черта — чем больше народу, тем больше бестолковщины и помех. Не умел отказывать Захарий. На Лисьей горе жило теперь четырнадцать братьев, а сам он стал в своей пустыни игуменом.

— Прежней жизни у нас не будет, — прервал молчание Константин. — Уже завтра узнает о чудотворце вся округа, и пойдет сюда народ целыми семьями. Бабы будут здесь сновать, ребятишки. От чего мы ушли, отец, к тому и пришли.

— Что ты такое говоришь? — одернул иеромонаха Захарий. — Или ты не рад чудотворцу?

— Не рад, — тихо произнес тот, и игумен перекрестился. — Что я могу поделать, отец Захарий? Радость душе не прикажешь. Так было с нашей Юрьевской обителью и многими другими: уходит схимник за тишиной в лес, но уединение его не долго. К нему тянутся другие, пустынь растет, глядишь — и у ней уже селятся крестьяне. Все меньше леса, все больше пашен, все меньше молитв, все больше суеты. Случись еще чудо, и прощай покой навсегда. Господи, где же спасение подвижникам от этой навязчивости?

— Много же в тебе самолюбия, брат Константин, — молвил отец Захарий. — Цель монашеского жительства заключается в усвоении воли Божией и покорности ей.

Поучение игумена, еще недавно — равного ему инока, его собрата, задело отца Константина. Не по годам гладкое лицо схимника порозовело. Ему ли, с молодых лет от себя отказавшемуся, слышать такое? Константин дал вспыхнувшему в груди огню пригаснуть и сказал, глядя перед собой:

— Турынин лес мужики обходят стороной. Вот я и мыслю: заберусь туда поглубже и вырою землянку. Слышу в себе призыв к покою и напряжению духа. — Иеромонах покосился на игумена и попросил для порядка: — Дай благословение, отче.

— Не дам, — отозвался тот, уставившись в пол.

— Бог с тобой, да ты что?! — вырвалось у Константина. Он повернулся к собрату лицом и теперь не спускал с него глаз.

— Не дам, — сдавленно повторил Захарий.

— Уйду без благословения, — спокойно заявил Константин.

Игумен взглянул на иеромонаха укоризненно.

— И найдешь покой?!

— Зачем держишь? Какую цель имеешь? Скажи прямо.

— Не я имею цель, а он, — открыл отец Захарий.

— Чудотворец?!

Игумен кивнул и опять стал смотреть в пол.

— Что за цель?

— Мне это не ведомо.

— Где он сейчас?

— У тебя.

— Как?!

Брови у иеромонаха вспрыгнули, и на его лбу резко очертились морщины. Он впился взглядом в висок отца Захария и добился того, что тот повернул к нему лицо. Глаза у игумена бегали — он и сам был сбит с толку.

— Воля его. Он приказал мне отвести его в твою келью.

— Да он меня не знает! — выдохнул отец Константин и замер. В трапезной стало тихо. Иеромонах закрыл глаза, и лоб его медленно разгладился.

* * *

Я взглянул на Надю: она была по-прежнему сама невозмутимость. Так вот что у нее было за дело — она все-таки разыскала и напечатала «Откровение огня».

— Поздравляю, — сказал я Наде. — Ты добилась своего: «книга тайн», она же «самая интригующая древнерусская рукопись» — издана! Только зачем ты ее переименовала?

Ее усмешка стала резче — и только. Отличное самообладание — такого у нее раньше не было.

«Огненная книга» имела подзаголовок: «Древнерусский самоучитель по развитию экстрасенсорных способностей». Что ни придумаешь, издавая старый мистический манускрипт карманной книжкой.

— «Самоучитель», значит, — не удержался я. — Твоя идея?

— А что, похоже?

— Двенадцать лет назад я ответил бы «нет». Теперь же — все может быть. Ты стала другая.

— Разве можно стать другой?! — спросила она риторически.

Я провел пальцем по срезу, и страницы перекатились веером от начала до конца. Увидев в выходных данных на последнем листе тираж, я присвистнул:

— Пятьдесят тысяч! Рад за тебя! Без меня ты достигла большего. И давно твой самоучитель в продаже?

— Пять лет.

— Пять лет? — переспросил я машинально. — Ты нашла «Откровение огня» пять лет назад и говоришь это только сейчас?

— Это не я его нашла, — сказала Надя просто, словно сообщала что-то незначительное.

На обложке «Огненной книги» было указано издательство «Колумб». Я счел за должное, что оно получило рукопись от Нади — ее самоуверенность сбила меня с толку.

— И ты не имеешь к «Колумбу» никакого отношения?

— Никакого. Эту книжку я купила, когда была в Москве.

Я вспомнил, как она убеждала меня после потери «Откровения»: «Я опять найду его, я это чувствую!..» Она очень доверяла своим чувствам в то время. Сейчас же их у нее вроде как и не было.

— Ты обращалась в «Колумб»?

— Да.

— Откуда у них рукопись?

— Говорят, «принесли».

— Кто принес?

— А вот этого они не говорят. «Тайна бизнеса». Сейчас такая присказка стала, как раньше «государственная тайна».

— Этот «Колумб» — частное издательство?

— Да.

— Ты сказала, что «Откровение огня» официально принадлежит АКИПу?

— Я сказала, что оно мое. — Надя заметила мою реакцию. — Смешно?

— Здесь ты не изменилась.

— Да, я по-прежнему считаю эту рукопись своей. Хотя по-прежнему не имею доказательств.

— Значит, ты приехала в Москву, зашла в книжный магазин, а там на прилавке — твоя «Огненная книга»?

— Моя книга называется «Откровение огня», — поправила меня Надя. — А «Огненную книгу» я обнаружила на лотке, в переходе метро. В Москве сейчас всюду книжные лотки с ходовым товаром. Там она и лежит — среди детективов, дамских романчиков, книжонок о черной магии.

Что ж, «Огненная книга» была на первый взгляд того же сорта. Я заглянул в текст, обещавший перевернуть историю древнерусской литературы. Он был переписан современным языком. Как же просто теперь было его читать — обычные слова, короткие фразы, абзацы, знаки препинания. Неплохая, впрочем, обработка.