— Да он уж выученный, — смеется Микола.

— Типографские рабочие есть передовой сознательный авангард рабочего класса, — нравоучительно сообщает седоусый наборщик у окна; пальцы его мелькают, литеры с негромким дробным прищелком приставляются в строки. — Пацан правильно жизнь понимает, Дмитрий Терентьич.

— Хватит итальянить, агитаторы! Без угнетателей-то и на кусок хлеба заработать не можете… только и просятся на работу, прими да заплати.

Привычный рабочий ритм и шум, когда в типографию влетает мальчишка чуть постарше нашего:

— Нестор! Там батьку!..

— Чего?

— Секут!

— Где?

— Да в усадьбе же! Шабельского!

Нестор обезьяньим движением хватает с края верстака шило, которым наборщики выковыривают неверную литеру из верстки, и выскакивает.

Их было пятеро братьев Михненко, мал-мала меньше: Емельян, Карп, Григорий, Савва и Нестор. Махно — была с детства уличная кличка их отца, Ивана Родионовича. Из крепостных был Иван, в новые времена у своего помещика конюхом и остался.

— К-куда? — здоровенная рука дворового холопа отшвыривает Нестора за шкирку.

На козлах для пилки дров привязан отец. Он без рубахи. И коренастый бородач с оттяжкой хлещет по спине, и рубцы вспухают и сочатся красным.

Нестор поднимается из пыли, утираясь, выхватывает шило и всаживает холопу в бок. Собравшийся народ ахает. Бородач с кнутом на миг отвлекается от своего занятия. Холоп выдергивает шило, с ревом сгребает Нестора и начинает лупить по чем попало. Тогда на него бросаются остальные четверо братьев, как мартышки на медведя. Нестор, извернувшись, вцепляется мелкими острыми зубами в ненавистную руку. Вопль.

Два оскаленных сторожевых пса несутся на братьев, поспешно перескакивающих из ограды усадьбы вон.

Со свистом ложится бич на иссеченную спину. Вздрагивает и теряет сознание отец.

— Убью звереныша, — бормочет холоп, заматывая тряпкой прокушенную руку и трогая след от шила в плотном боку.

В хате перед отцом — четверть горилки и нехитрая снедь: огурцы, помидоры, картошка. Он выпивает еще полстакана и не закусывает. Обнажен по пояс, на спине — тонкий рушник, пропитанный подсолнечным маслом, и вязка через грудь удерживает его.

— А вороной у него давно был на передние бабки разбит, — в который раз повторяет он. — А я трезв был, и неостывшего его не поил, шо я, дурный?..

— Хватит пить-то, батя, — говорит один из братьев.

— Цыц! Мне лечиться надо…

— Да уж все деньги… пролечил… — вздыхает мать, рано старящаяся и начавшая гнуться долу.

Отец засаживает еще полстакана и грохает кулаком по столу:

— А кони мою руку чуют! — Охает, белеет и берется за сердце.

Из хаты выходит седенький доктор (черный сюртучок, шляпа, саквояж).

— Полный покой, — повторяет он через плечо. — И никакого спиртного!

Приподнятый в постели на подушках, отец шепчет ему вслед:

— Много ты понимаешь… Я если не выпью — перережу их всех… и что: повесят — это лучше?

Зной, простор, холм, дорога. Жидкая колонна кандальников тащится по дороге, звякает цепь, цыкает плевок, мокра от пота серо-белая рубаха конвойного солдата — редок и равнодушен конвой.

— Куда их гонют, интересно… — произносит Нестор.

— Знамо куда — на каторгу, — отвечает один брат.

— А может и вешать, — завороженно смотрит другой.

— А интересно, за что их всех…

— Интересуетесь государственными преступниками, молодые люди? — произносит интеллигентный голос за их спинами.

Господин не господин… приличного вида, нестарый еще человек, явно из образованных, подошедший незаметно.

— Могу удовлетворить ваше любопытство. Куда? В харьковский централ. Там рассортируют: кого в тюрьму, кого в Сибирь, кого на виселицу. Еще вопросы? А: за что. За то, что им не нравится, как устроена жизнь.

— А как она устроена? — недоверчиво любопытствуют братья мнение незнакомца, зачем-то набивающегося в компанию.

— Одни люди не работают, зато богатые. Другие работают, но все равно бедные. При этом богатые приказывают, а бедные слушаются.

— А нечего слушаться, — зло говорит Нестор.

Незнакомец достает из портмоне ассигнацию:

— Кто тут младший? Сбегай, принеси-ка мне пару пива, а вам всем — фруктовой воды.

В тени у ограды незнакомец стелет носовой платок и аккуратно усаживается. Пацаны опускаются на траву, срывая пробки с лимонада. Незнакомец открывает свое пиво одним из ключей щегольского перочинного ножа.

— Вольдемар Антони, — протягивает всем по очереди руку.

— Грек, что ли?

— Это не важно для человека — грек, немец, украинец или еврей. Разницы нет. Вот вы — кто такие?

— Мы? Братья Махно. А в чем разница?

— Разница? Кто работает, а кто нет. Кто заставляет другого на себя горбатиться, а кто нет. Кто хочет жить свободно, а кто заставляет людей подчиняться — хоть закону, хоть власти. А национальность ничего не значит.

— Революционер, — говорят Карп.

— Социалист, — говорит Емельян.

— Да нет, хлопцы. С социалистами свободным людям не по пути. Они все шеи в один хомут всунуть хотят. Свободному человеку только с анархистами по пути.

— Это куда?

— Это туда, где все свободно трудятся, и все вопросы между собой решают сами по справедливости. А власти над ними нет никакой.

Задумываются и следят за колечками дыма, которые пускает Антони из-под усиков, изящно куря папироску.

— А если кто поспорит?

— Общество соберется и рассудит.

— А если украл?

— Или убил?

— Общество соберется и накажет.

— Как? В тюрьму посадит?

— Э, нет. Лишение свободы анархия отрицает. Измываться над человеком и лишать его воли нельзя. Или простить на первый раз — или убить, раз не исправляется. Дурную траву с поля вон. Ты что делаешь, малец?

Нестор положил опустевшую бутылочку из-под ситро на плоский камень, разбил ее другим камнем и стал толочь стекло.

Стекло хрустит. Нестор сопит. Камень дробит искристую крошку.

На скотобойне колют и свежуют свиней.