И Александр нарисовал мне портрет лорда Тенли.

— Твой английский джентльмен мне подходит, — заметил я. — Теперь обратимся к французскому офицеру.

— Офицер — фигура загадочная, он изо всех сил рвется к смерти, но ему никак не удается умереть; и вот всякий раз, как он хочет быть убитым, он совершает новый блестящий подвиг и получает более высокий чин.

— Но почему он так жаждет смерти?

— Потому что ему опротивела жизнь.

— А почему ему надоело жить?

— Вот в этом-то и секрет романа!

— Но ведь в конце концов придется его раскрыть.

— На твоем месте я не стал бы этого делать.

— Читатели все равно потребуют.

— Ты скажешь им, чтобы сами доискивались; оставь какой-то труд на их долю.

— Милый друг, меня засыплют письмами.

— А тебе незачем на них отвечать.

— Конечно, но для душевного спокойствия мне необходимо знать, почему мой герой так рвется к смерти.

— О, я не прочь сказать об этом!

— Посмотрим.

— Так вот, представь себе, что Абеляр был не преподавателем диалектики, а солдатом…

— А дальше?

— Вообрази, что шальная пуля…

— Превосходно!

— Ясное дело, он не удалился бы в Параклет, но изо всех сил старался бы расстаться с жизнью.

— Гм…

— Что?

— Трудновато…

— Что же здесь трудного?

— Публика не сможет проглотить.

— Да ведь ты не скажешь об этом публике.

— Честное слово, мне думается, ты прав… Подожди…

— Я жду.

— Есть у тебя «Воспоминания о Революции» Нодье?

— У меня весь Нодье.

— Пойди разыщи «Воспоминания о Революции». Помнится, он посвятил несколько страниц Гюйону, Лепретру, Амье и Иверу.

— Ну, тогда скажут, что ты обокрал Нодье.

— О! Он при жизни так любил меня, — неужели он после своей смерти не уступит то, что мне требуется!.. Найди «Воспоминания о Революции».

Александр принес нужную книгу. Я открыл ее, начал перелистывать и быстро отыскал интересующее меня место.

Вот отрывок из Нодье. Любезные читатели, вам будет небесполезно его прочесть. Привожу дословно.

«Грабителей дилижансов, о которых идет речь в главе, именуемой „Амье“, недавно мной упомянутой, звали Лепретр, Ивер, Гюйон и Амье.

Лепретру уже минуло сорок восемь лет. Это был отставной драгунский капитан, кавалер ордена Святого Людовика, обладавший благородной наружностью, внушительной осанкой и весьма утонченными манерами. Настоящие имена Гюйона и Амье так и не удалось установить. Этим они обязаны неизменной любезности торговцев паспортами. Представьте себе двух ветрогонов в возрасте от двадцати до тридцати лет, связанных друг с другом каким-то темным прошлым, быть может, даже неблаговидным поступком или чем-то более тонким и благородным, хотя бы боязнью запятнать свою фамилию, — и вам станет известно о Гюйоне и Амье все, что я могу о них припомнить. Последний отличался мрачной внешностью, и, возможно, именно своей отталкивающей наружности обязан дурной репутацией, каковой его наделили биографы.

Ивер был сын богатого лионского коммерсанта; отец предложил унтер-офицеру, который конвоировал юношу, шестьдесят тысяч франков, чтобы тот устроил ему побег. В этой банде Ивер был одновременно Ахиллом и Парисом. Он был среднего роста, превосходного сложен, изящен, строен, ловок. Его взор неизменно пылал огнем, уста не покидала улыбка — такое невозможно забыть: бросалось в глаза сложное, непередаваемое выражение, сочетание кротости и силы, нежности и мужества. Когда им овладевало вдохновение, он говорил с пламенным красноречием и возвышенным энтузиазмом. Его беседа изобличала начатки превосходного образования, в ней сквозил незаурядный природный ум. Но было в нем нечто устрашающее — разительный контраст между выражением беззаботной веселости и трагичностью его положения. Впрочем, все признавали в нем доброту, великодушие, человечность, склонность заступаться за слабых. Он любил щеголять своей поистине богатырской силой, о которой трудно было догадаться, глядя на его несколько женственные черты. Он имел обыкновение хвалиться тем, что никогда не испытывал недостатка в деньгах и никогда не имел врагов. Это был его единственный ответ на обвинение в грабежах и убийствах. Ему было двадцать два года.

Этих четверых обвиняли в нападении на дилижанс, перевозивший сорок тысяч франков, предназначенных на государственные нужды. Подобные налеты осуществлялись среди бела дня, едва ли не полюбовно и обычно производили мало впечатления на путешественников, чьих карманов это не затрагивало. Но на сей раз один из пассажиров, десятилетний мальчик, являя безумную отвагу, выхватил у кондуктора пистолет и выстрелил в нападающих. К счастью, это не боевое оружие, по обыкновению, было заряжено только порохом и никто не пострадал, но пассажиры не без оснований стали опасаться возмездия. С матерью мальчугана приключился сильный нервный припадок, который вызвал переполох и всецело поглотил внимание разбойников. Один из них бросился к даме, стал ее успокаивать, выказывая удивительную сердечность; он хвалил мужество ее юного сына и предлагал ей нюхательную соль и духи, которые эти господа обычно имели при себе для личного пользования. Между тем дама пришла в себя. Ее спутники по дилижансу обратили внимание, что в этот волнующий момент с лица грабителя упала маска, однако они не успели разглядеть его.

Полиция того времени, ограниченная в своих возможностях, была вынуждена лишь наблюдать за событиями; будучи не в силах пресечь грабежи, она все же могла выслеживать преступников. Их пароль передавался где-нибудь в кафе, и во время игры на бильярде обсуждалось деяние, заслуживающее смертной казни.

Вот так относились ко всему этому обвиняемые и общество. Эти люди, запятнанные кровью и сеявшие ужас, вечерами встречались в высшем свете и говорили о своих ночных подвигах как об очередном развлечении.

Лепретр, Ивер, Гюйон, Амье предстали перед трибуналом соседнего департамента. От грабежа никто не пострадал, кроме казны, о которой не беспокоилась ни одна душа, поскольку не было уже известно, кто ее хозяин. Никто не мог опознать грабителей, за исключением прелестной дамы, которая и не подумала этого делать. Все четверо были единогласно оправданы.

Между тем общественное мнение было так глубоко убеждено в виновности этих людей, что прокуратуре пришлось снова привлечь их к суду. Приговор был отменен. Но в ту пору власть чувствовала себя столь неуверенно, что чуть ли не опасалась карать бесчинства, которые на следующий день могли быть оценены как заслуга. Обвиняемых направили в суд департамента Эн, в город Бурк, где было немало их друзей, родных, пособников, соучастников. Думали удовлетворить притязания одной партии, бросая ей в жертву обвиняемых, но при этом хотели угодить и другой партии, обеспечивая преступников весьма надежным поручительством. И действительно, день, когда их посадили в тюрьму, был днем их триумфа.