Я колебался, не зная, что предпочесть, но спутник по вагону вывел меня из затруднения. Он направлялся в Бурк, где, по его словам, у него имелись дела; он ехал через Лион, значит, дорога через Лион была самой лучшей. Я решил ехать тем же путем, что и он.

Я переночевал в Лионе и на другой день в десять часов утра был уже в Бурке.

Там меня нагнал номер газеты, издававшейся во второй столице королевства. Я прочитал кисло-сладкую статью, посвященную мне. Лион никак не может мне простить: видите ли, еще в 1833 году, двадцать четыре года назад, я сказал, что он нелитературный город.

Увы! Я и сейчас, в 1857 году, придерживаюсь мнения, какое составил о нем в 1833 году. Я не так-то легко изменяю свои убеждения.

Есть во Франции и другой город, который имеет на меня зуб почти так же, как Лион: это Руан. Он освистал все мои пьесы, в том числе и «Графа Германа».

Как-то раз один неаполитанец хвастался передо мной, что он освистал Россини и знаменитую Малибран, «Цирюльника» и Дездемону.

— Это похоже на правду, — отвечал ему я, — потому что Россини и Малибран, в свою очередь, хвалятся тем, что они были освистаны неаполитанцами.

Итак, я хвастаюсь тем, что меня освистали руанцы.

Но вот однажды, когда мне подвернулся чистокровный руанец, я решил допытаться, почему меня освистывают в Руане. Что поделаешь! Я люблю доискиваться до правды даже в мелочах.

Руанец мне отвечал:

— Мы вас освистываем, потому что злы на вас.

Ну что ж, это неплохо! Ведь Руан обижался на Жанну д'Арк! Но, конечно, на сей раз их досада была вызвана другой причиной.

Я спросил руанца, почему он и его земляки так злобствуют на меня; я никогда не говорил ничего дурного об их яблочном сахаре; выказывал почтение г-ну Барбе все время, пока он был мэром; будучи направлен Обществом литераторов на открытие памятника великому Корнелю, я единственный из всех выступающих догадался отвесить поклон перед тем как произнести свою речь.

Казалось бы, здраво рассуждая, я не давал руанцам ни малейшего повода к ненависти.

Итак, выслушав гордый ответ: «Мы вас освистываем, потому что злы на вас» — я смиренно задал вопрос:

— Боже мой, за что же вы на меня злитесь?

— Вы сами знаете, — отозвался руанец.

— Я? — вырвалось у меня.

— Да, вы.

— Ну все равно, отвечайте мне, как если бы я ничего не знал.

— Вы помните обед, который вам дал город в связи с открытием памятника Корнелю?

— Как не помнить! Что же, Руан злится на меня за то, что я в свою очередь не дал ему обеда?

— Ничуть не бывало.

— В чем же дело?

— Так вот, на этом обеде было сказано: «Господин Дюма, вы должны были бы написать пьесу для города Руана на тему, заимствованную из его истории».

— На что я ответил: «Нет ничего проще; по первому же вашему требованию я приеду на полмесяца в Руан. Мне дадут тему, и за две недели я напишу пьесу, весь доход от которой поступит в пользу бедных».

— Правда, вы это сказали.

— Чем же я заслужил ненависть руанцев? Что же тут было оскорбительного?

— Ничего. Но вас спросили: «Вы напишете пьесу прозой?» — на что вы изволили ответить… Помните, что вы ответили?

— Честное слово, нет.

— Вы ответили: «Я напишу ее в стихах, так будет скорее».

— Да, в этом я весьма искусен.

— Ну так вот…

— Что же дальше?

— Дальше, — этим вы нанесли оскорбление Корнелю, господин Дюма! Вот почему руанцы злы на вас и еще долгое время будут сердиться.

Привожу разговор дословно.

О достойные руанцы! Надеюсь, что вы никогда не сыграете со мной злой шутки — не простите меня и не станете мне аплодировать.

В газетной статье было сказано, что, без сомнения, г-н Дюма провел только одну ночь в Лионе, потому что сей нелитературный город был недостоин видеть его в своих стенах более длительное время.

Но г-н Дюма даже отдаленно не помышлял об этом. Он провел только одну ночь в Лионе, потому что спешил в Бурк. Прибыв туда, он велел отвести себя в редакцию газеты департамента.

Я знал, что во главе редакции стоит известный археолог, который издал труд моего приятеля Бо, посвященный церкви в Бру.

Я сказал, что хочу видеть г-на Милье. Тот тут же прибежал.

Мы обменялись рукопожатиями, и я сообщил ему о цели своего путешествия.

— Я могу вам помочь, — сказал он, — отведу вас к одному нашему магистрату, который пишет историю провинции.

— До какого года он добрался?

— До тысяча восемьсот двадцать второго.

— Ну, тогда все хорошо. Я собираюсь рассказать о событиях, происходивших в тысяча семьсот девяносто девятом году, и о смертной казни моих героев в тысяча восьмисотом, значит, он уже занимался этой эпохой и сможет сообщить мне нужные сведения. Идемте к вашему магистрату.

По дороге г-н Милье рассказал мне, что историк-магистрат одновременно является выдающимся гастрономом.

Еще Брийа-Саварен ввел моду на магистратов-гастрономов. К сожалению, многие из них остаются только чревоугодниками, а это совсем не одно и то же.

Нас ввели в кабинет магистрата.

Передо мной был человек с лоснящимся лицом и насмешливой улыбкой.

Он встретил меня с покровительственным видом, какой историки напускают на себя, когда имеют дело с поэтами.

— Так вы, сударь, — спросил он у меня, — приехали в наш бедный край искать сюжеты для романов?

— Нет, сударь, я уже нашел сюжет, я приехал только затем, чтобы почерпнуть здесь исторические материалы.

— Вот как! А я и не подозревал, что требуется столько трудов, чтобы написать роман.

— Вы заблуждаетесь, сударь, во всяком случае, на мой счет. Я имею обыкновение производить весьма серьезные изыскания в связи с тем или иным историческим сюжетом.

— Вы могли бы, в конце концов, кого-нибудь послать для этого.

— Человек, которого я послал бы сюда, сударь, не зная глубоко моего сюжета, мог бы упустить весьма важные факты. Вдобавок мне очень помогает знание местности: я не могу описывать обстановку, не увидев ее своими глазами.

— Так, значит, вы рассчитываете сами написать этот роман?

— О да, сударь. Последний роман я поручил написать своему камердинеру; но роман имел большой успех, и этот негодяй потребовал такого непомерного жалованья, что, к великому моему сожалению, мне пришлось с ним расстаться.