Краем глаза мне все-таки удалось увидеть мальчика, приехавшего с родителями в дом напротив. Он был высокий и русоволосый, а еще в его походке было что-то необыкновенно притягательное и неуловимое. Я не разглядела его лица, плохо рассмотрела его фигуру, но я запомнила его голос. Он бросил что-то короткое и неразборчивое вслед отцу, когда тот понес коробки во двор, и я его услышала. В том, как он говорил, был призыв к действию. Хотелось вскочить с кровати и бежать навстречу какой-то легкой беспричинной радости. Герои советских фильмов говорили очень похоже, но их радость всегда звучала приторно и неправдоподобно, а после их коллективного катарсиса и вовсе хотелось плакать от отчаяния. Бабушка в конце таких фильмов часто говорила – “нагородили же”, и я с ней полностью соглашалась. Этот же молодой звонкий голос подкупал и покорял какой-то бескорыстию, потому что сам его обладатель, казалось, был искренне весел, и его радость была тождественна самой себе. Каким-то юным беззаботным счастьем звенели колокольчики в его голосе, и, услышав их, я поняла, что прежней мне не быть уже никогда.

Случались со мной интересные знакомства, у меня были друзья, но никто и никогда не вмешивался в мой внутренний диалог. Голос же этого юноши теперь отзывался в моей голове эхом. Я лежала и ровно дышала в подушку, а он кружился надо мной и звенел. С того дня что бы я ни делала, о чем бы я ни думала – все имело целью нравиться, привлекать, удивлять, не просто изливать свою молодую энергию в мир, а делать это красиво с оглядкой на какого-то вечного зрителя. И как не пыталась я мирно и беззаботно уснуть, мне это больше не удавалось ни в тот далекий июльский полдень, ни многие годы позже.

Велосипед

На следующий день я проснулась раньше момента, когда бабушка, потеряв терпение и уставши подогревать мою утреннюю яишенку – так она почему-то называла омлет – заходила в комнату и полушепотом сообщала последнюю метеосводку. Я любила вот так просыпаться под это ее тихое бормотание. Иногда, проснувшись, я нарочно ждала, когда она дослушает прогноз по радио и придет ко мне, чтобы известить о температуре воздуха, влажности и возможности осадков.

Сегодня было не до погоды и, если быть совершенно откровенной – не до бабушки. По обыкновению, она стояла на кухне, когда я вышла к завтраку. Ее грузное белое располневшее тело, как подходившее тесто, заполняло собой все пространство крошечной кухни. На ней было домашнее легкое платье, расцвеченное какими-то невообразимыми жар-птицами, и фартук, связанные концы которого, как верные канаты альпинистов, выдерживали тяжелые нагрузки каждый раз, когда она садилась или нагибалась за чем-нибудь.

– Доброе утро, – сказала я и полезла в холодильник за кусочком недоеденного сыра.

От неожиданности бабушка вздрогнула всем своим большим телом.

– Чет ты рано сегодня, я еще даже ничего не сготовила. Заболела что ли?

Сыра в холодильнике не оказалось.

– Просто так. Почему сразу заболела? – недовольно буркнула я, исследуя необитаемую пещеру холодильника.

Мой ответ явно насторожил бабушку. В ее мире все функционировало согласно давно заведенному порядку, и у всего, даже у такого, казалось бы, случайного явления, как залетевшая в форточку муха, была своя причина. Поэтому мое “просто так” не означало ровным счетом ничего, то есть ничего того, что пролило бы свет на дело кражи целых двух часов сна у здорового подростка на летних каникулах.

– Говорила тебе вчера в воду не лезть. Такой ветер не хороший был. Ну-ка, дай лоб потрогаю, – начала она свое расследование.

“Лезть в воду” на бабушкином языке означало купаться, а степень нехорошести ветра могла варьироваться в зависимости от обстоятельств, в которых ветер тебя заставал.

– Ба-а! – нараспев мажорной терцией выразила я свое недовольство, но лоб все-таки подставила.

Бабушка коснулась моего лба тыльной стороной ладони и, подняв глаза к потолку, замерла на несколько секунд с видом загадывающего желание именинника.

– Хочешь блинов испеку? – заботливо спросила она.

Вопрос означал, что температуры у меня нет, и что ее радости хватит на исполнение любого моего желания.

– Спасибо, ба – я люблю твою яишенку, – отплатила я той же монетой.

Слово “люблю” в нашем лексиконе было припасено на черный день. В каждодневном словообороте была в ходу все больше тусклая медь, а вот золотые монетки сердечной нежности были тщательно припрятаны для особых случаев. Поэтому каждый раз, доставая на свет ценную монетку, я была абсолютно уверена, что трачу ее в нужный момент и только на самое необходимое.

Бабушка с какой-то невинной девичьей застенчивостью улыбнулась всем своим широким и круглым лицом, напоминающим каравай, и принялась бить яйца над чашкой. Окно напротив стола было открыто, и я опять могла слышать голос, субтоннальное звучание которого непреодолимой силой выманило меня из дома.

Вся трапеза заняла минуты четыре, что как минимум в четыре раза было короче обычного. Я вылетела во двор, перескочила несколько пар обуви у крыльца и вскарабкалась на массивные деревянные ворота. Через дыру для писем и газет наконец-то я могла разглядеть того, музыка голоса которого за несколько часов сделалась для меня событием вселенского масштаба.

Дом напротив давно был оставлен его хозяевами. Последним жителем была старушка по имени Марфа, которая умерла тихо, как умирают все одинокие бездетные старушки. Если бы не огромный навесной замок, появившийся на воротах вскоре после ее смерти, никто бы, наверно, даже и не заподозрил “неладное”, как говорила бабушка. С тех пор прошло лет пять, а в доме так никто и не поселился. Размываемые дождями и талым снегом краски, в которые с такой любовью и заботой был некогда выкрашен дом, бледнели год за годом. Потом под тяжестью снежных шапок и льда искривилась и просела крыша, а вместе с крышей и деревянные ворота. Каждый год, приезжая к бабушке на летние каникулы, я с интересом подмечала все новые и новые перемены в облике этого заброшенного жилища. Было ясно – неравная борьба со временем безнадежно проиграна, и на душе у меня делалось как-то неприлично радостно и спокойно.

Теперь же, будто молодой росток, пробившийся среди завалов никому ненужного старья, энергичный юноша заносил в дом чемоданы, а рядом стоял его велосипед.

Как могла до последнего я висела на воротах, удерживаясь на кончиках пальцев своих ног и рук, вцепившись в широкую деревянную балку. Если бы в этот момент кто-нибудь подошел и внимательно пригляделся, то в продолговатом отверстии увидел бы два широко раскрытых глаза, смотрящих из полумрака на дневной свет с удивлением и восторгом прозревшего слепца.

Не помню, как и когда мои онемевшие пальцы расцепились, помню только, что в одно мгновение я оказалась на полу. Колено немного саднило, но не доставляло никакого неудобства. Боль отрезвила, и я стала быстро соображать, что делать дальше. Эта мысль и желание действовать были настолько внезапными, захватившими все мое существо, что я в одно мгновение вскочила на ноги и побежала на задний двор, где в сарае вот уже пару лет пылился мой старый велосипед.