– Как его зовут? – вдруг прервала мои мысли бабушка.

– “Как это у нее получается?” – удивилась я про себя.

– Антон.

– Они надолго сюда?

– Не знаю, я не спросила.

– Ты зачем велосипед разобрала? – продолжила бабушка свой допрос.

– Починить хочу, опять хочу кататься.

– Чет серьезное там?

Я взяла паузу на обдумывание. Спущенное и восьмеркой изогнутое колесо было не просто серьезно, это была катастрофа. И, если бы не любезно предложенная Антоном помощь, можно было бы забыть о поездках с ним к пруду, к старому кладбищу за стадионом или еще интересней – на дальние пашни к водонапорной башне.

– Да, пустяки – спущенное колесо, – бросила я тоном профессионала, как говорят перемазанные машинным маслом парни, выходя из гаража перекурить.

Бабушка ничего не ответила а только, видимо, дивясь моим незаурядным способностям, покачала головой. Повсюду в кухне уже витал хлебный дух, знаменующий собой грядущее блаженство. Она протерла от муки стол и водрузила на него трехлитровую банку, полную молока. Маленькие росинки струйками побежали по ее стеклянным стенкам. Я взяла стакан и, для баланса встав со стула, налила себе молока.

– Холодное! Сразу не пей! – успела сказать бабушка в ту самую секунду, когда мои губы коснулись стакана.

Я отставила стакан, и мы в полной тишине стали дожидаться того момента, когда сработает ее внутренний будильник, оповещающий о готовности пирога.

– Обожди пять минут – ему отдохнуть надо, – сказала она, вынимая из печи противень с пирогом и с материнской заботой накрывая его полотенцем.

Еда для бабушки представляла собой особую ценность. Она часто рассказывала одну историю. Одиннадцатилетней девочкой, возвращаясь из магазина с хлебом, чтобы сократить дорогу до дома, она решила перелезть через изгородь соседских огородов. Перекинув через изгородь сумку, она отправилась следом за ней. Дальше повествование ее становилось очень эмоциональным. “И вот влезаю я на этот забор, – рассказывала она, – и в это время раздается заводской гудок. И так гудит и гудит, минуту, вторую! – зажмуривая глаза, продолжала она свой рассказ. – Я шлепнулась с этого забора и бежать. И вот помню – бегу я до дома, бегу, а гудок все гудит и гудит.” Здесь она обычно прерывалась, чтобы перевести дух, и продолжала уже спокойно. “Дома мать говорит: “Война началась!” Я тогда ничего не поняла, только вспомнила, что оставила сумку с хлебом возле забора. Конечно, я ее там не нашла. Потом я испытала, что такое война и голод, и всю войну эта сумка стояла у меня перед глазами, – понижая голос, заканчивала свой рассказ бабушка и добавляла в конце: “Как сейчас помню”.

Через несколько минут я уже уплетала пирог, запивая его холодным молоком. Бабушка же под предлогом мытья посуды оставалась на кухне и терпеливо ждала заветные слова похвалы.

– Ба, вкусно очень! Спасибо!

– На здоровье, – тихо ответила она и довольная с еще большим усердием продолжила тереть тарелки.

В любой другой день в это послеобеденное время я бы свернула к себе в комнату и, устроившись на кровати, стала бы поджидать сон, но только не сегодня. Времени до того, когда придет Антон, оставалось всего ничего, а мне еще предстояло вытащить велосипед на улицу.

К двум часам все было готово, и я, уставшая и все еще тяжелая после плотного обеда, полулежа расположилась у дома на лавке. Солнце жгло открытые плечи и запрокинутое лицо, плавило асфальт под моими ступнями и делало ремешки моих сандалий мягкими и горячими.

– “Главное – не уснуть, – думала я, борясь с очередной волной накатывающей дремоты. – Усну – сгорю заживо”.

Это была последняя вразумительная мысль, которая храбро, изо всех сил держалась в моей голове, пока не капитулировала под натиском крепкого сна.

Когда сознание вернулось ко мне, я еще какое-то время оставалась неподвижной. Нестерпимая палящая боль во всем теле парализовала не только мою способность двигаться, но и думать. Я никак не могла вспомнить, что было со мной до того, как случилось все это.

– “Он не пришел!” – как молнией ударило меня так, что я позабыла о своих солнечных ожогах.

Я открыла глаза. Солнце сменило свой полуденный гнев на предвечернюю милость. Приподняв себя на руках, я села на лавку. Первое, что я увидела, были мои ноги, которые напоминали по цвету две сваренные сосиски. Я сняла сандалии и обнаружила чудно инкрустированные узоры в местах, где ремешки особо плотно прилегали к коже. Все это доставляло жуткий дискомфорт, но не шло ни в какое сравнение с горечью неоправданных ожиданий. Я встала и, не обращая никакого внимания на велосипед, поплелась домой.

В доме все было готово к вечернему сеансу просмотра “Просто Марии”. Ужин был сготовлен и оставлен на плите. Сковороды, тарелки, вилки и ложки, выдраенные до блеска, как военные трофеи, были свалены в груду на столе на полотенце. Из комнаты доносилось знакомое “Мария эслафлор кваэленкампо седа.” Я на цыпочках подошла ближе и просунула голову в дверь.

Занавески были плотно задернуты, и предзакатные желтые лучи солнца подсвечивали их, проектируя на стены и мебель принты в виде замысловатых японских огурцов. Бабушка, словно позируя невидимому Рембрандту, заложив одну руку за голову, с выражением удовольствия на лице лежала на диване и смотрела в телевизор, где просто Мария строчила на своей швейной машинке. Вдохнув полной грудью и прищурившись, как за мгновение до оплеухи, я шагнула в комнату.

Бабушка перевела глаза на меня, потом на просто Марию и наконец, осознав то, что она увидела секунду назад – опять на меня. Ее брови взмыли вверх, а глаза округлились. Она приподнялась на локте, протянув вторую руку ко мне, и окончательно стала напоминать Данаю. Я подошла и села с виноватым лицом на край дивана. Обеими руками она несколько раз пощупала воздух в нескольких сантиметрах от моего лица и плеч, подобно снимающей порчу гадалки, а потом сказала:

– Ниче, у меня сметана есть – помажем.

После всего случившегося еще и быть вымазанной сметаной мне показалось совершенно унизительным, и я бы могла возразить против таких крайних мер, но не сделала этого.

– Ладно, помажем, – ответила я и повернулась к телевизору.

Просто Мария просто издевались надо мной этим вечером. Как назло, ее возлюбленный Виктор, “похожий на Колю-барана”, как говорила бабушка, всю серию вился вокруг нее, отпуская поцелуи. Они прижимались друг к другу и как-то неестественно смеялись, умножая мое горе. В моменты их любовных ласк, когда, казалось, было уже невозможно терпеть этот цирк, я отводила взгляд в сторону или начинала рассматривать потолок, что, кстати сказать, делала и бабушка.

– “Уйти в свою комнату, значит – сдаться,” – думала я.

Сдаться этого новому, сулящему вечную радость чувству, так неожиданно охватившему меня. Сдаться этому самовлюбленному мальчишке, смеющему нарушать ровное течение дней моих летних каникул. Сдаться упрямому поломанному велосипеду, ноющим ожогам, красивой и смеющейся просто Марии…