И все же я никак не мог избавиться от чувства, что однажды этот особняк станет моим домом. Рано или поздно, правда, неизвестно когда, я буду его владельцем. После того как я сформулировал эту мысль и воспринял ее, я испытал глубокое чувство умиротворения и удовлетворенности, чего не было со мной уже многие годы. С легким сердцем я вернулся к двуколке, где мистер Бентли ожидал меня, поглядывая в мою сторону с нескрываемым любопытством.

Сильное потрясение, которое я получил около поместья Монкс, еще долго не отпускало меня, даже после того, как я вернулся из деревни в Лондон. Я попросил мистера Бентли непременно сообщить мне, если ему станет известно, что дом выставили на продажу.

Через несколько лет именно так он и поступил. В тот же день я связался с агентом в считаные часы и, не удосужившись даже съездить и еще раз взглянуть на дом, предложил свою цену; мое предложение было принято. Несколькими месяцами ранее я встретил Эсми Эйнли. Наши чувства друг к другу неуклонно росли, но моя проклятая нерешительность в отношении всего, что касалось сферы эмоций и личных отношений, мешала мне строить планы на будущее. Однако у меня хватило ума расценить известие о продаже поместья Монкс как хорошее предзнаменование, и через месяц после того, как я стал владельцем дома, мы с Эсми отправились за город. Там посреди старого фруктового сада я попросил ее руки. Это предложение также было принято, и вскоре мы поженились и переехали жить в поместье Монкс. В тот день я искренне поверил, будто наконец выбрался из мрачной тени прошлого, а по выражению лица мистера Бентли и теплому рукопожатию, которым он меня наградил, я понял, что и он в это поверил и тяжкий груз упал с его плеч. Он винил себя во всем случившемся со мной — ведь именно он послал меня в Кризин-Гиффорд, в особняк Ил-Марш, на похороны миссис Драблоу.

Однако мои мысли были невероятно далеко от всего этого в тот сочельник, когда я стоял в дверях моего дома и вдыхал ночной воздух. Прошло четырнадцать лет с тех пор, как поместье Монкс стало для меня самым счастливым местом на свете, настоящим домом — для нас с Эсми и ее четырех детей от первого брака с капитаном Эйнли. Сначала я приезжал сюда лишь на выходные и праздники, но после покупки дома жизнь в Лондоне и работа стали все больше утомлять меня, и при первой же возможности я с удовольствием перебрался жить за город.

Вот теперь моя семья снова собралась в нашем любимом доме, чтобы вместе отпраздновать Рождество. Через минуту я открою дверь и услышу голоса, доносящиеся из гостиной, если только моя супруга не позовет меня раньше и не начнет отчитывать, что я могу простудиться. И в самом деле, погода наконец-то выдалась на удивление ясной и холодной. Все небо было усыпано звездами, а полную луну окружал морозный ореол. Сырость и туман, мучившие нас на прошлой неделе, растворились как воры в ночи, тропинки и стены дома слабо поблескивали, а изо рта вырывался пар. Наверху, в спальне под крышей, трое сыновей Изобель — внуки Эсми — спали, привязав к столбикам своих кроватей носки. И пускай, проснувшись, они не увидят за окном снега, но по крайней мере рождественское утро будет ясным и радостным.

Той ночью в воздухе было что-то особенное, что воскрешало мои детские ощущения и, несмотря на мой преклонный возраст, наполняло грудь волнением. Вероятно, это настроение перешло ко мне от маленьких мальчиков. Я и представить себе не мог, что мои мысли будут настолько взбудоражены и картины прошлого, которые я считал давно умершими, опять воскреснут. Мне казалось невероятным снова очутиться во власти смертельного ужаса и душевного смятения, несмотря на то что причиной этому будут всего лишь яркие воспоминания и ночные кошмары.

Бросив последний взгляд в морозный сумрак, я с удовлетворением вздохнул, позвал собаку и вошел в дом. Я думал лишь о трубке и стакане хорошего солодового виски, которыми смогу насладиться у потрескивающего камина в окружении моей семьи. Когда я пересек коридор и вошел в гостиную, мною тут же овладело ощущение благоденствия, не покидавшее меня все время, что я жил в поместье Монкс, чувство, которому вполне закономерно сопутствовало другое — сердечная благодарность. Я вознес хвалу Господу, когда увидел моих близких, уютно расположившихся вокруг пылающего камина, где Оливер разжег необычайно яркое и опасно высокое пламя, положив в очаг большую ветку старой яблони, которую мы срубили в нашем саду еще осенью. Оливер был самым старшим из сыновей Эсми и всегда отличался удивительным сходством и со своей сестрой Изобель (сидевшей рядом со своим мужем — бородатым Обри Пирсом), и с младшим братом Уиллом. У всех троих были приятные округлые простые английские лица со светло-каштановыми бровями, ресницами и волосами — точно такими же, как у их матери, пока ее волосы не тронула седина.

В то время Изобель едва исполнилось двадцать четыре года, но она уже родила троих сыновей и хотела еще иметь детей. В ней чувствовались какая-то особенная мягкость и спокойствие, присущие замужней женщине, она была привязана к матери и заботилась о своем муже и братьях как о собственных детях. Казалось, трудно найти женщину более ответственную и благоразумную, нежную и любящую. В спокойном и уравновешенном Обри Пирсе она нашла идеального спутника жизни. И все же временами я замечал, что Эсми поглядывает на нее с тоской; жена не раз делилась со мной, пусть и в очень деликатной манере, как ей хочется, чтобы Изобель была не такой степенной, а чуть более веселой или даже легкомысленной.

Но положа руку на сердце я не разделял ее желания. Я надеялся, что наше тихое и спокойное море ничто не потревожит.

Оливер Эйнли, которому было тогда девятнадцать, и его брат Уилл, на четырнадцать месяцев моложе его, производили впечатление одинаково серьезных, угрюмых молодых людей, однако в ту пору еще не утративших мальчишеской жизнерадостности. Я считал, что Оливер вел себя слишком легкомысленно для юноши, уже отучившегося год в Кембридже и которому, если он, конечно, собирался внять моим советам, была уготована юридическая карьера. Уилл лежал на животе перед камином, подперев руками подбородок, лицо его раскраснелось. Оливер сидел рядом. Время от времени они начинали сучить своими длинными ногами, толкать и колотить друг друга, сопровождая свои действия грубым гоготом, словно они снова стали десятилетними мальчишками.

Младший сын Эсми — Эдмунд, — по обыкновению, сидел в стороне от остальных. Он вел себя так не из-за враждебности или замкнутого нрава, но от своей врожденной утонченности, сдержанности и страсти к уединению, что всегда его отличало от остальных членов семейства Эсми. Даже внешне он не был похож на них: бледный, длинноносый, с иссиня-черными волосами и голубыми глазами. Эдмунду уже исполнилось пятнадцать. Я знал его давно, но понимал с большим трудом и всегда в его присутствии испытывал чувство неловкости, хотя по-своему любил, даже в какой-то степени сильнее, чем других детей.

Гостиная в особняке Монкс представляла собой длинную комнату с низким потолком и высокими окнами, расположенными друг против друга. Теперь шторы были плотно задернуты, но днем помещение прекрасно освещалось с севера и юга. В тот вечер над камином висели фестоны и гирлянды из свежих хвойных ветвей, собранных днем Эсми и Изобель, в них вплели ягоды, золотые и алые ленты. В противоположном конце комнаты стояла рождественская ель со свечами и игрушками, а под ней — целая гора подарков. Были и цветы — белые хризантемы в вазах, а посреди комнаты на круглом столике, сложенные пирамидкой, лежали позолоченные фрукты и возвышалась чаша с апельсинами, посыпанными гвоздикой. Их пряный аромат наполнял комнату и смешивался с запахом хвои и дыма. Именно так и должно пахнуть настоящее Рождество.