сиделка, спокойная и доброжелательная. Именно она посоветовала мне учится вязать.

-- Это, Лидочка, очень медитативное занятие. И нервы успокаивает, и моторику пальцев поддерживает – после первой химиотерапии у меня появился тремор.

Свету я слушалась -- она, хоть и моложе меня на семь лет, у себя на родине была медсестрой и обладала просто ангельским терпением. У нее был мягкий певучий голос, и она удивительно по-доброму относилась ко мне. Попала она ко мне случайно, через одну из женщин, с которыми я познакомилась, когда проходила первую химию. Можно сказать, мы нашли друг друга. Я до сих пор благодарна судьбе за ее появление в моей жизни. Мне кажется теперь, что мир выталкивал меня, а я упорно цеплялась за него только из-за привязанности к Светлане. Я тянулась к ее теплу, ничего не давая взамен.

У нее на родине, в крошечном провинциальном городке на севере, осталась мать, не старая еще женщина и двое сыновей подростков. Их нужно было кормить, одевать, учить. Единственную фабрику, градообразующее предприятие города закрыли. Тогда Светлана и решила мотнуться в столицу. Три раза за это время она ездила в отпуск к детям и маме, и это было самое тоскливое для меня время, хотя мы всегда выбирали период ремиссии. Только вот последний год съездить она не смогла – просто не рискнула оставить меня одну.

В своем мире я умирала долго и мучительно, почти четыре года борьбы, поиска увлечений – занять руки и мысли, отвлечься от ужаса и болей, с которыми я теперь жила, химиотерапия, через год – еще одна, операция, реабилитация, анализы-анализы-анализы…

И, в периоды кажущихся улучшений или ремиссии – вышивка и шитье, вязание и лепка, прогулки-прогулки-прогулки… Конечно, мастером я не стала ни в одном виде рукоделия. Более того, иногда я швыряла очередную работу в стену и рыдала…

Светлана стойко сносила мои капризы и быстро находила мне новую забаву для рук. Раньше даже не знала, что столько разных видов ручной работы существует. Я пробовала карвинг и резьбу по воску, собирала искусственные цветы в разных техниках и вышила крестиком подушку. Да, кривовато, но честно, я ею гордилась.

И всегда рядом была моя Светлана. Иногда, когда мне становилось лучше, я даже подходила к компу и болтала с ее детьми, с мамой и любопытной соседкой Лесей, которая частенько прибегала на посиделки узнать «за столичную жизнь». Порой я думала, что Света, ее мама и ее дети для меня – некое подобие семьи.

Как только выяснился диагноз, где-то вдали исчез Игорь, начали быстро таять подруги и знакомые…

Я тогда даже удивиться не успела, как поняла, что осталась совсем одна. Нет, я не могу их осуждать. Наверное, страшно было смотреть на меня, когда после второй химиотерапии я осталась лысой и весила, при моем росте метр семьдесят три всего сорок шесть килограмм. Так что я вполне могу их понять.

На Свету я и оставила завещание. Пусть и моя, и родительская квартиры достанутся ей. В гроб с собой не заберу, а ей, Светланке моей, еще мальчишек поднимать.

Последние дни я почти не помню – слишком редко приходила в сознание, потому и не могу сказать, сколько их было, этих последних дней…

Глава 2

Я приходила в себя медленно, какими-то урывками, испытывая от этого тягучее сожаление. Там, в той темноте, где я была, ощущались покой и умиротворение. Я не хотела возвращаться…

Проблески сознания становились чаще и в какой-то момент я начала видеть и чувствовать. Странным было всё – сероватый свет, льющийся из окна, слабый запах моря и весьма заметная качка: я видела, как колышется в стеклянном графине, стоящем на прикроватном столике, какая-то темная жидкость.

Однако, самым странным было даже не это. Рядом со мной на кровати похрапывала моложавая женщина, с каштановыми волосами. Рот её был чуть перекошен, с уголка губ на подушку стекала тонкая ниточка слюны. Кто она?! Почему мы в одной кровати?

Голова кружилась, и я медленно, постанывая, попыталась сесть. У кровати был красивый резной бортик, вот за него я и цеплялась слабыми пальцами.

Резкое чувство тошноты… Цветные сполохи в глазах… Яркая вспышка головной боли…

Особенно отчётливо боль пульсировала в левом виске. Я машинально подняла руку и потрогала – на голове какой-то странный убор из жесткой, грубой ткани. Аккуратно сдвинула его, пытаясь снять, под пальцами ощущалась шершавая корка засохшей крови на волосах. Кажется, там, под этой слипшейся прядью – рассеченная кожа.

Я со стоном рухнула на подушку, и откуда-то, как показалось мне -- из-под кровати, послышался голос. Женский, но достаточно низкий и грубоватый:

-- Барышня… Барышня, вы никак в себя пришли? – всё это сопровождалось кряхтением, как будто женщина пыталась поднять тяжесть. Наконец, из-за бортика кровати вынырнуло полное, слегка помятое женское лицо.

Женщине лет сорок-сорок пять, крепко сбитая, даже полноватая, одетая в какую-то нелепую и странную одежду.

На голове -- мятый полотняной чепец с забавной рюшью из довольно грубого кружева. Если бы не моё омерзительное состояние, я бы улыбнулась, глядя на обладательницу солидного носа картошкой, пухлых щёк и маленьких заплывших глазок, которая рискнула нарядиться столь странным образом.

Холщовая блуза с широкими сосборенными рукавами, сверху жилетка из сукна с яркой отделкой толстым витым шнуром по краю, юбка плотно обхватывала солидный животик и дальше расходилась фалдами. Почему-то мне показалось, что длиной одежка будет до самого пола. Весь наряд был изрядно измят, как будто женщина спала прямо в нём.

-- Очнулись, барышня? Ну, и слава Богу!

Заметив, что я слегка сдвинула непонятную штуку на голове, она прямо кинулась ко мне, приговаривая:

-- Тихо, барышня, тихо. Нельзя это снимать! Не дай Бог, страшный этот увидит – греха не оберемся! – зашипела на меня женщина, напяливая тряпку обратно мне на голову.

Я медленно соображала. Что-то в словах женщины мне показалось необычным. И даже не это обращение – барышня, а сам язык, на котором она говорила. Он похож на любимый мной английский, но это явно не англиканская версия, а, скорее всего, какой-то местный диалект. Странным было то, что я её отлично понимала. Понимала так, как будто тоже являлась носителем языка.

Пока я с трудом собирала едва ворочающиеся в голове мысли в кучу, глаза машинально шарили по непонятной комнате. И я всё больше и больше убеждалась в мысли, что нахожусь на корабле, в море.

Качка и специфический запах. Стены комнаты до середины отделаны тёмными