Врач беззвучно открывает и закрывает рот, как карп. Только через пару секунд изо рта начинают выходить слова. Врач кричит. Почему это он кричит? Кричит на низенькую женщину. Потом вмешивается какой-то парень в синей форме. Наверное, полицейский, которого я еще не видел. Он урезонивает врача. С чего я вообще взял, что это врач? На нем белый халат. В таком халате мог бы быть и пекарь. Но из кармана у него выглядывает металлический фонарик и штуковина, чтобы слушать. А зачем пекарю такая штуковина – булочки прослушивать? Да, это точно врач. Сейчас он показывает на мою голову и орет. Ощупываю свои ноги под одеялом – голые, и больше нет ощущения, что они описаны и в крови. Где это я?

Я лежу на спине. Наверху все желтое. Смотрю в бок: большое, темное окно. Смотрю в другую сторону: белая пластиковая занавеска. Больница, кажется. Тогда и врач сюда прекрасно вписывается. Вот и на низенькой женщине тоже белая форма, а в руках у нее – блокнот. А что это за больница? Может, Шаритé? Вряд ли. Я же не в Берлине. «Надо спросить», – думаю я, но на меня никто не обращает внимания. Полицейскому не понравилось, что врач на него наорал, и он кричит в ответ, а врач орет на него еще громче – и становится ясно, за кем тут последнее слово. Главный тут явно не полицейский, а врач. Я ощущаю какую-то тяжесть, усталость и даже что-то вроде счастья, у меня все тело будто бы выстлано счастьем изнутри, и я тут же засыпаю, не произнеся ни слова. Счастье, как выяснилось позже, называется валиум. Его вкалывают большими шприцами.

Когда я просыпаюсь в следующий раз, вокруг светло. Через большое окно светит солнце. Кто-то скребет меня по пяткам. Ага, это опять врач, на этот раз другой, а с ним рядом снова медсестра. Полицейских нет. Мне неприятно, что врач скребет мне ногу. Зачем он это делает?

– Он проснулся, – замечает медсестра. Не особо остроумно.

– А, ага. – врач смотрит на меня. – Ну, как ты себя чувствуешь?

Я хочу что-то сказать, но у меня получается только «Пфф!»

– Как чувствуешь себя? Можешь сказать, как тебя зовут?

– Пффф-фе?

Что за дурацкий вопрос? Они что, меня за идиота держат? Я смотрю на врача, а врач – на меня. Потом он наклоняется надо мной и светит мне фонариком в глаза. Это что, допрос? И я должен сознаться в том, как меня зовут? Может, это какая-нибудь специальная больница, где пытают? А даже если и так, то не мог бы он – пожалуйста! – на секунду перестать оттягивать мне веко или, по крайней мере, сделать вид, что мой ответ его хоть капельку интересует? Иначе я ничего отвечать не буду. Я раздумываю, что мне ответить: «Майк Клингенберг», просто «Майк», «Клинге» или «Аттила, король гуннов» – так называет себя отец, когда нервничает. Если у него целый день все плохо, он выпивает две порции «Егермейстера» и, отвечая на телефонные звонки, представляется Аттилой, королем гуннов.

А пока я обдумываю, что сказать, стоит ли вообще что-то говорить или лучше промолчать, врач уже начинает объяснять медсестре про «четыре таблетки того-то» и «три капсулы сего-то», и я опять проваливаюсь в сон.

О больнице можно сказать что угодно, но только не то, что там плохо. Мне всегда страшно нравилось лежать в больнице. Целый день ничего не делаешь, да к тому же к тебе приходят медсестрички. Они все очень молодые и очень милые, носят тонкую белую форму (я ее просто обожаю), через нее видно, какое у них белье. Интересно, почему мне это так нравится? Ведь если бы кто-нибудь стал разгуливать в таком белом костюме по улице, это выглядело бы по-дурацки. Но в больнице, по-моему, это круто. Это вроде того, как в фильмах про мафию, когда гангстеры по целой минуте молча пялятся друг на друга, прежде чем что-нибудь сказать. «Эй!» Минутная пауза. «Посмотри мне в глаза!» Пятиминутная пауза. В реальной жизни это ужасно, а в мире мафиози почему-то нет.

Моя любимая медсестра – ливанка, зовут ее Ханна. У нее короткие черные волосы, и она носит обычное нижнее белье. Это тоже классно – обычное белье. Потому что всякое другое белье на большинстве девушек всегда смотрится немного грустно. А уж если у девушки фигура не совсем как у Меган Фокс, то зрелище вообще глубоко печальное. Не знаю, может, я извращенец, но мне нравится обычное белье.

Вообще-то Ханна даже не медсестра, а только помощница медсестры. Она в каком-то колледже учится сестринскому делу или чему-то в этом роде. Перед тем как войти ко мне, она всегда сначала осторожно заглядывает в палату и стучит костяшками пальцев по двери – по-моему, это просто потрясающе вежливо. А еще она каждый день выдумывает мне новое имя. Сначала она называла меня Майк, потом Майки, потом – Майки-пайки, и я уже подумал – черт возьми! Но оказалось, это еще не всё. Потому что потом я стал Михаэлем Шумахером, потом Аттилой, королем гуннов, потом Истребителем свиней и, наконец, даже Бедным Зайцем. Уже из-за одного этого я готов провести в больнице еще хоть целый год.

Ханна каждый день меняет мне бинты. Это довольно болезненно, и ей, судя по выражению лица, от этого тоже больно.

– Главное – чтобы тебе нравилось, – каждый раз говорит Ханна, закончив перевязку, а я всегда на это отвечаю, что когда-нибудь обязательно женюсь на ней или еще что-нибудь в этом духе. Но, к сожалению, у нее уже есть парень. Иногда она заходит ко мне просто так и садится на край кровати, ведь больше меня практически никто не навещает. Мы с Ханной очень классно разговариваем. Совершенно по-взрослому. Не знаю почему, но с такими женщинами, как Ханна, всегда намного легче общаться, чем с девчонками моего возраста. Если кто-нибудь может объяснить мне почему, пусть позвонит, а то я не понимаю.

Врач менее разговорчив.

– Это всего лишь кусочек мяса, – говорит он. – Мышца, – говорит он. – Это ничего, заживет. Ну, может, останется небольшой шрам, но шрамы красят мужчину.

И так каждый день. Каждый день он смотрит на повязку и говорит одно и то же – что останется шрам, и что это не страшно, и что потом это будет выглядеть так, будто я был на войне.

– Как будто ты воевал, парень. Девчонки просто без ума от этого, – говорит он так, словно в этой фразе кроется какой-то глубокий смысл, но я в ней никакого особого смысла не вижу. Потом врач подмигивает мне, а я подмигиваю ему в ответ, хотя ни черта не понимаю. Но, в конце концов, этот мужик мне помог, так почему бы мне не помочь ему?

Потом наши с ним разговоры стали более обстоятельными. Точнее, это был один разговор. Когда я уже мог снова ходить (хромая, конечно), врач привел меня к себе в кабинет – у него там в виде исключения стоит стол, а не какой-нибудь медицинский прибор. Садимся мы друг напротив друга, как два босса, обговаривающие условия сделки. На столе стоит пластиковое человеческое туловище в разрезе, из него еще органы разные вынимать можно. Толстая кишка напоминает мозг, а на желудке облупилась краска.

– Мне нужно с тобой поговорить, – объявляет врач. Это, конечно, самое дурацкое начало разговора, какое можно придумать. Я жду, когда он начнет говорить, но, к сожалению, если уж человек так начинает разговор, сначала он не говорит вообще ничего.