Внезапный шорох означает, что мой сокамерник проснулся.

Резко оборачиваюсь, словно меня опять застали за кражей еды. Это случилось всего однажды, но родители не поверили, что я взяла ее не для себя. Я говорила, что пытаюсь спасти бродячих кошек за углом, но они не считали меня настолько человечной. Только не я. Не такое такая, как я. Впрочем, они никогда не верили мне, поэтому я и оказалась здесь.

Сокамерник испытующе смотрит на меня.

Он заснул, не раздеваясь, в темно-синей футболке и светлых штанах со множеством карманов, заправленных в высокие, до голени, ботинки.

На мне одежда из мертвого хлопка,[1]зато щеки зарделись живыми розами.

Он медленно прошелся взглядом по моей фигуре, и от этого неторопливого разглядывания у меня забилось сердце. Розовые лепестки опали со щек и закружились коконом, отчего-то лишая меня мужества.

Перестань на меня смотреть, хочу я сказать.

Перестань трогать меня своими глазами, держи руки при себе и — пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

— Как тебя зовут? — Он наклонил голову набок, и сила тяжести раскололась пополам.

Выжидаю минуту, моргаю, выравниваю дыхание.

Он шевельнулся, и мои глаза брызнули тысячей осколков. Рикошетом разлетевшись по комнате, они делали миллион снимков, миллион моментальных фотографий. Мельтешившие образы поблекли от времени, замороженные мысли робко затрепетали в мертвом пространстве, ураган воспоминаний рвал душу. Сокамерник напоминает мне человека, которого я знала.

Резкий вздох, и я очнулась.

Хватит грезить наяву.

— За что ты здесь? — спрашиваю я, обращаясь к трещинам в бетонной стене. Четырнадцать трещин в четырех стенах, тысячи оттенков серого. Пол, потолок — все бетонное. Жалкие ложа — кроватные рамы — сварены из старых водопроводных труб. Маленький квадрат окна, слишком толстое стекло, чтобы выбить. Надежда иссякла. Глаза болят, трудно сфокусировать взгляд. Палец медленно ведет дорожку по холодному полу.

Я сижу на полу, где пахнет льдом, металлом и грязью. Сокамерник усаживается напротив по-турецки. Слишком блестящие у него ботинки для этого заведения.

— Ты меня боишься. — Его низкий голос не имеет формы.

Пальцы сами сжались в кулак.

— Я боюсь, что ты псих.

Может, я и лгу, но это не его дело.

Сокамерник фыркает. Звук эхом отдается в мертвом воздухе камеры. Я не поворачиваю головы, не смотрю в глаза, сверлящие меня. Вдыхаю затхлость, переработанный кислород. Горло сжимается от знакомого ощущения, которое я уже научилась подавлять.

Два стука в дверь возвращают меня к реальности.

За долю секунды сокамерник оказывается на ногах.

— Там никого нет, — говорю я. — Это наш завтрак.

Двести шестьдесят четыре завтрака, а я так и не разобралась, из чего они состоят. Пахнущий химией аморфный кусок, который всегда приносят, когда уже нет сил терпеть голод. Иногда слишком сладкий, иногда пересоленный, но всегда отвратительный. Большую часть времени я слишком голодна, чтобы замечать разницу.

Я слышу, как сокамерник после секундного колебания подошел к двери, отодвинул задвижку маленькой щели и выглянул в мир, которого нет.

— Черт! — Он буквально запустил подносом в отверстие и прижал ладонь к рубашке. — Черт, черт! — Он сжал пальцы в кулак и стиснул челюсти. Обжегся. Я бы предупредила, если бы он слушал.

— Нужно выждать минимум три минуты, а потом уже трогать поднос, — говорю я стене, не глядя на зажившие шрамы, украшающие мои маленькие руки. На ожоги, которых никто не научил меня избегать. — Мне кажется, они делают это специально, — тихо добавляю я.

— О, сегодня ты со мной разговариваешь? — Он зол, в его глазах блеск, но он отводит взгляд. Я понимаю, что он скорее смущен, чем рассержен. Сильный. Слишком сильный, чтобы делать дурацкие ошибки на глазах у девчонки. И слишком гордый, чтобы выдать боль.

Смыкаю губы, глядя в маленький стеклянный квадрат, который здесь называется окном. Сейчас животных почти не осталось, но я слышала рассказы о летающих птицах. Может, если повезет, однажды я увижу такую. Теперь в ходу самые дикие слухи, в которые мало верится, но я от многих слышала, что за последние несколько лет они своими глазами видели летающую птицу. Поэтому я смотрю в окно.

Сегодня я увижу птицу. Она будет белой, с золотой макушкой вроде короны. Она пролетит мимо окна. Сегодня я увижу птицу. Она будет белой, с золотой макушкой вроде короны. Она пролетит мимо окна. Сегодня я…

Его рука.

На моем плече.

Кончики пальцев.

Два пальца касались меня через одежду меньше секунды, и каждый мускул, каждая связка моего тела налились напряжением, сплелись в узлы, от которых каменеет спина. Я осталась очень спокойной. Я не двигаюсь, не дышу. Может, если не двигаться, прикосновение продлится вечно.

До меня никто не дотрагивался двести шестьдесят четыре дня.

Порой казалось, что одиночество во мне вот-вот взорвется, выдавившись через кожу, и я не знала, поможет ли мне плач, крики или истерический смех. Иногда я так отчаянно хотела к кому-нибудь прикоснуться и, в свою очередь, ощутить прикосновение, что почти не сомневалась — вот-вот я попаду в альтернативную вселенную, где меня никто не найдет.

Это уже перестало казаться невозможным.

Я кричала много лет, но никто меня не слышал.

— Ты что, есть не хочешь? — говорит сокамерник тише и с ноткой волнения.

— Я умираю с голоду двести шестьдесят четыре дня. Нет. — Сорвавшееся с губ слово не громче дыхания. Я обернулась — я не должна была оборачиваться, но обернулась. Он внимательно смотрит на меня. Изучает. Губы приоткрылись, руки растерянно повисли, глаза с длинными ресницами в замешательстве моргают.

Меня будто ударили под ложечку.

Его глаза. Что-то в его глазах.

Это не он, не он, не он, не он, не он…

Я отодвинула от себя тот мир, заперла его, с огромным трудом повернув ключ.

Тьма спрятала меня в своих складках.

— Эй…

Резко открываю глаза. Словно от двух разбитых окон, рот наполнился стеклом.

— Что с тобой? — Он силится говорить безразлично, но сквозь напускное равнодушие в голосе слышится тревога.

Ничего.

Сосредоточиваюсь на прозрачном квадрате, вбитом между мной и свободой. Я хочу размозжить этот бетонный мир, чтобы и памяти о нем не осталось. Я хочу быть больше, лучше, сильнее.