Кто явился источником этих слухов, станет ясно в ходе повествования. Мои читатели откроют, что Изуми страдала от злословия так же, как и я. Если автор предпочла изобразить Изуми не менее способной к обману и лжи, чем она сама, тогда нам, видимо, следует считать ее суждения столь же искаженными, как ее почерк.

Мне кажется невероятным, что когда-то они были подругами. Я ничего не знаю о том безмятежном времени. Мне было всего шесть лет, когда они прибыли ко двору. Но тут прослеживается некое совпадение — фатальное стечение обстоятельств? — их обеих послали в столицу во второй год правления моего отца. Обе они были дочерьми наместников провинций, хотя семья Изуми более знатная. Обе получили домашнее образование и отлично знали классиков; обе с молодых лет прекрасно писали. Моя мать, которая всегда поощряла таланты, была рада принять их к себе на службу.

Какими наивными они, думается, были, эти две провинциалки. Интересно, что они почувствовали, когда впервые вступили в девятикратно увеличенное пространство? Перед ними возвышался Большой парадный зал с зеленой остроконечной крышей и ярко-красными опорами. Наверное, он показался им огромным, как целый город. Что они подумали, когда помимо этого зала обнаружили другие здания самого разного размера и вида, просторные сосновые рощи, сады, полные таких редких и дорогих растений, что каждое старое дерево или заросль бамбука имели свое собственное имя?

А когда их поселили в покоях дворца, где они должны были вести уединенную жизнь, были ли они покорены красотой, которая их окружала? Произвели ли на них впечатление ширмы из узорного шелка, китайские манускрипты, решетчатые окна? Нравилось ли им прогуливаться во дворах под изящными деревьями — нежными красновато-лиловыми грушами и сливами и павлониями с фиолетовыми цветами?

Их новые знакомые казались им, наверное, богатыми и исключительными людьми. Все эти женщины с длинными, струящимися волосами в одеяниях цвета глицинии и хризантемы — какими безупречными представлялись они, приводя в недоумение своим множеством: супруги, подруги, наложницы, титулованные вдовы и принцессы должны были казаться столь же непогрешимыми, как богиня Каннон во всех ее воплощениях.

Интересно, сколько прошло времени, прежде чем эти девочки поняли, что их новая обитель была скорее тюрьмой, чем приютом? Когда, в какой момент начали они скрывать под пудрой на лице двуличие, лживые жесты и поступки, заговоры и интриги?

И в себе самих они обнаружили ту же ложь. Многим из вас знакома история их соперничества, поскольку к тому времени, когда моя мать стала императрицей, все уже было совершенно очевидным. Сначала казалось, что дело в профессиональном честолюбии. Как яростно добивались они благосклонности моей матери! Никто не прилагал столько усилий, чтобы сочинить лучшие стихи или написать остроумное письмо. Их произведения передавались при дворе из рук в руки, пока каждый из нас не познакомился с ними.

Когда их соперничество распространилось и на предмет их любви, появилась озлобленность. Обе они попали под власть одного беспринципного человека (даже сейчас его имя заставляет меня испытывать такую горечь, что я не буду его называть), и их дружбе пришел конец. Сначала напряжение между ними было едва заметно, но вскоре оно вылилось во взаимные публичные оскорбления, мстительные выпады. Виновницей, вне всякого сомнения, была автор этой рукописи, а Изуми прилагала усилия, чтобы не сдать своих позиций.

Однако и Изуми не была безгрешной. Я сама пострадала от ее молчания. Менее снисходительные, чем я, люди ставили ей в вину скрытность. Но подозревать ее в преступлениях, описанных в этом повествовании, означало бы поставить ее на одну доску с соперницей, а я принадлежу к тем, кто отказывается верить, что она была способна на предательство.

Что касается позора Изуми и россказней, которые окружали ее имя, то следует помнить, что в то время я была удалена от двора по не зависящим от меня причинам. Сведения о скандале, которыми я располагаю, скудны и недостоверны, и я так и не смогла прийти к удовлетворительному заключению о том, что произошло на самом деле.

Вы увидите, что мое изгнание было на совести той же женщины, что оклеветала Изуми. Как явствует из этих записок, ревность так исковеркала ее характер, что она стала искать возможность навредить Изуми, распространяя ложь обо мне. Она обвинила меня в обмане, в чем ей самой не было равных. За ее ложь я заплатила тремя долгими годами. А Изуми, хотя она очень скоро поняла вероломство своей соперницы, заплатила за ее клевету более дорогую, чем я, цену: судьба была к ней немилосердна.

Возможно, самой большой несправедливостью оказалась ее привязанность к человеку, который принес столько несчастий моей семье. Именно он погубил доброе имя моей сестры, из-за него ее с позором изгнали из Храма Изе. Именно из-за него наш отец отрекся от нас, и он же был причиной постоянного разлада между нашими родителями.

Что касается автора рукописи, то история ее исчезновения хорошо известна. Это случилось в Шестой месяц, в разгар эпидемии чумы. Воспоминания о событиях того времени еще настолько болезненны для меня, что я не могу их описывать. Ограничусь лишь изложением обстоятельств ее отъезда.

Вы уже слышали, как ее горничные, зайдя в ее комнату, обнаружили там ужасный беспорядок. На полу валялись чулки и веера, на жаровне — куски обгоревшей бумаги, кисти с застывшими чернилами были раскиданы по доске для письма. Она не оставила ни записки, ни распоряжений, не прислала прощальных писем.

Вы узнаете, какие предположения делались относительно мотивов ее поступка: она скрылась или с любовником или в стремлении избежать скандала (а скандалы вокруг нее возникали то и дело: одни благодаря ее врагам, другие благодаря друзьям). А может быть, она уехала, чтобы найти своего сына, которого оставила на попечение двоюродной сестры несколько лет назад. Она могла отправиться в монастырь, расположенный в горах, хотя все, кто ее знал, с трудом могли представить ее, всегда длинноволосую, остриженной монахиней в желто-коричневом одеянии. Говорили, что она утопилась в реке Камо или инсценировала свою смерть и явилась в ином облике, чтобы снова прельщать любовников.

Каждое предположение подтверждалось некоторыми доказательствами, в большинстве своем сомнительными: полусгоревшее письмо от женщины с острова Кюсю с описанием мальчика, находившегося на ее попечении; промокший жакет с вышитой на нем сиренью, который обнаружил рыбак у реки Камо; белый веер, найденный в гостинице около водопада Отова, с ее именем и словами: «Моей дорогой госпоже Хен».

Она ненавидела это имя, данное ей любовником. Почему она решила сохранить этот талисман — неясно. Может быть, она уже преступила грань, отделяющую разум от безумия, как и легендарная госпожа Хен. Действительно, случалось, что кто-нибудь из нас заставал ее врасплох, и тогда казалось, что она не в себе.

Однажды горничная увидела, как она острым камнем долбила по своему зеркалу и так повредила бронзу, что мастера не смогли отполировать ее заново. А как-то летним днем, прохаживаясь мимо ее комнат, я видела, как она била деревянным молотком по куску льда, подобно ревнивой жене, которая доводит мужа до исступления, колотя по деревянной колоде. Кусочки льда разлетелись по комнате, и я обескураженно наблюдала, как они таяли.