Вечер того же дня.

Мне сказали, что письмо было благополучно возвращено на прежнее место. Положить его обратно оказалось значительно труднее, чем взять. Это потребовало немалой выдумки. Я не буду описывать детали, лучше не объяснять всего. Достаточно сказать, что я провела два мучительных часа в ожидании известия об успешном завершении этого предприятия. Счастье, что моя подруга более стойкая, чем я, и лучше владеет своими чувствами.

Целый день шел мокрый снег, и целый день я обдумывала, как быть с тайной, в которую я проникла и которая причиняет мне такую боль. Мне пришло в голову, что лучше обнаружить их планы, чем скрывать. Если я буду хранить молчание, то как бы вступлю с ними в сговор. Если же разоблачу их, то нанесу им гораздо больший ущерб.

Молчание не в моих интересах. Мне нужно, чтобы поползли слухи. Слухи — презренные друзья женщин. Слухи подобны горсти сухой краски, брошенной в чан. Неважно, какая часть воды окрасится в первый момент, вскоре вся она будет такого цвета: оттенка предположений и догадок, лжи или правды: не имеет значения.

Я приготовлю хорошую краску. Моя соперница не знает, насколько язвителен мой язык. И никакие оправдания и отговорки не усмирят его, потому что цвет отмщения очень стойкий.

Я подождала подходящего момента и бросила краску в мутную воду молвы. К вечеру следующего дня история возвратилась ко мне, слегка измененная, но в основных чертах та же.

Знаю ли я, спросила Комоку, первая фрейлина, что Изуми намеревается совершить тайную поездку в Акаси? Мы шили шелковый халат для танцев Госечи, и, подняв руку с иголкой, она наклонилась ко мне, чтобы прошептать на ухо вопрос.

— Да что вы говорите? — Я удивленно подняла брови, как бы в насмешку над ее словами, а моя игла, сверкая, скользила сквозь голубой шелк, подобно осе, мечущейся среди дельфиниумов на клумбе. — А зачем?

— Чтобы навестить своего мужчину, который находится в изгнании, — ответила она, засовывая нитку в рот, чтобы смочить ее. — Говорят, что она хочет встретиться с ним по дороге в Сумиёси как-нибудь этой весной.

Я продолжала проворно работать иглой.

— Вы, должно быть, ошибаетесь, — возразила я. — Изгнанникам не разрешено встречаться со своими возлюбленными.

Даинагон, которая сидела на подушке около нас и нашивала бисерины на парчовый шлейф, подняла на меня черные глаза. Я не посвятила ее в свою тайну, но она явно что-то подозревала.

— Я слышала, что Изуми уже получила письмо от ее величества, — сказала она. — Очевидно, императрица очень на нее рассердилась и потребовала, чтобы Изуми объяснилась с ней по этому поводу, чтобы положить конец разговорам.

Так мы судачили, а наши иглы делали свое дело. Комоку заметила, что эта история ее мало удивляет, принимая во внимание, сколь импульсивна Изуми. Но я защищала ее, говоря, что она вряд ли решится на такой рискованный шаг. Если о ее намерениях станет известно, ее отстранят от службы при дворе.

— Не могу поверить, — сказала сухо Даинагон, — что она могла быть настолько глупа, чтобы посвятить кого-то в свои планы.

Я согласилась, заметив, что, кроме Садако, у Изуми не было друзей. Я сказала, что так сочувствую ей, что хочу навестить ее или, по крайней мере, послать ей письмо.

— Как вы добры, — отозвалась Даинагон. — Может быть, нам всем следует достать свои чернильницы и написать ей общее письмо с выражением симпатии.

Комоку наклонилась и подняла рукав, который я шила.

— Взгляните, — воскликнула она. — Вы сшили его наизнанку!

Так оно и было. Весь следующий час я распарывала свое шитье, в то время как разговор перешел на обсуждение пудры, которую лучше использовать в сырую погоду, а также молодого священника, прибывшего недавно, чтобы читать императору молитвы во время поста.

Уже в тот вечер я поняла, что хорошо справилась со своей задачей, потому что слышала, как горничные, разносившие ночные вазы, обсуждали, какое наказание выберут для некой госпожи, собиравшейся навестить опозоренного мужчину где-то за городом.

Я видела Изуми. Вообще-то я избегала Насицубо, обходя его стороной, как будто это было несчастливое место. Но в то утро императрица вызвала меня, чтобы сопровождать в поездке к ее сестре в Кирицубо, и я оказалась лишена выбора — пришлось пройти мимо.

Она находилась на веранде и, стоя на коленях, смотрелась в зеркало, украшенное изображениями журавлей, которое сохранилось у нее с тех времен, когда она была девочкой. На ней были красные шаровары и фиолетовая ночная рубашка, поверх которой она накинула голубой халат из корейской парчи. Ветер, доносивший запах прелых листьев и сырости, развевал ее волосы. Глядя на нее, я испытала такое чувство, будто смотрю на нас обеих со стороны, вижу ее глазами постороннего, и она показалась мне похожей на ныряльщицу, которая набрала в легкие воздух, перед тем как нырнуть за сокровищами и погрузиться глубоко во мрак.

Она подняла глаза и резко выдохнула. Возможно, заметила меня в зеркале. Изуми бросила на меня взгляд, который я никогда не забуду. В нем читалось удивление, короткий шок, как будто ее вдруг окунули в холодную воду. Потом, когда я, подобрав свои одежды, поспешила пройти мимо, взгляд изменился, в нем появилась такая глубокая, черная ненависть, что, казалось, никогда свет не сможет проникнуть в него. Она как будто затянула нас обеих глубоко под воду и обрезала веревки, которые могли вытащить нас на поверхность.

Получила письмо с острова Кюсю, первое за эту весну. Такуми пишет, что с мальчиком все в порядке. Он подрос, уже ей по грудь, волосы у него короткие, потому что они их остригли, хотя я просила не делать этого. Такуми говорит, что с длинными волосами было много хлопот, к тому же в их местности не принято, чтобы мальчики носили длинные волосы.

Кто-то, возможно, садовник или муж Такуми, сделал для него мяч из шкуры оленя, и он гоняет его с утра до вечера. Иногда он убегает в лес, и они дотемна не могут его найти. Мальчик сделал себе лук и стрелы и охотится на куропаток. Он часами сидит в маленьком домике, который соорудил себе в дупле дерева, и утверждает, что к нему приходили медведи. Должно быть, Такуми читала ему романы, раз у него возникают такие фантазии.

Дважды в неделю к нему приходит священник, чтобы обучать письму. Но из-за сильных ураганов этой осенью, которые на Кюсю были еще более свирепыми, чем в столице, он довольно много пропустил. Значит, я плачу ему ни за что. Все мои посылки с кусками шелковой саржи и ароматными смолами ушли впустую… Они должны были бы передавать их учителю после занятий, а не до них. Такуми прислала мне листок с его упражнениями в письме, чтобы я могла убедиться в его успехах. Ах, какими неуверенными и угловатыми были его письмена, но, полагаю, этого следовало ожидать. «О, цветок, что распустился в порту Нанива!» — пишет он, как будто привык любоваться таким зрелищем.